– Меня попросили приехать к Жанне. Якобы она сама не может ни позвонить, ни, стало быть, приехать ко мне. Непонятно, что бы это могло означать. В любом случае запиши вот этот адрес. Если меня долго не будет, закажешь мне гражданскую панихиду…

– А почему гражданскую и почему панихиду? Не лучше ли заранее заказать оркестр?

– Тогда симфонический. Ты не знаешь, куда и на сколько уехал Шубин?

– Ты можешь мне, конечно, не поверить, но ему тоже точно так же позвонили и попросили приехать в М., к другу детства. Игорь обещал позвонить. Эта самая.., как ее, Жанна Огинцева – тоже твоя подруга детства?

– Нет, просто знакомая. Точнее, она моя портниха, у которой я не была уже, наверное, с полгода.

– Может, просто заболела?

– Сейчас все и узнаю.

Юля заставила себя улыбнуться, чтобы Щукина не поняла, что она испугалась. Интересно, когда же ее нервная система настолько закалится, что она перестанет вздрагивать от каждого телефонного звонка, от каждого подобного сообщения? Ведь еще ничего не известно, а откуда же эта внутренняя дрожь? Хотя, может, она свойственна всем женщинам? Или даже мужчинам?

– Не дрейфь… – услышала она на пороге и разозлилась уже по-настоящему на Щукину. Остановилась, обернулась, собралась ей сказать что-то резкое, но передумала и махнула рукой. И перед тем как хлопнуть дверью, успела заметить какую-то растерянность в лице Нади, словно та, спохватившись, пожалела о своем ироничном «не дрейфь».

В машине Юля немного успокоилась и перенеслась мыслями к Жанне. Что такого могло произойти с этой тихой и незаметной женщиной? Почему она не в состоянии была позвонить ей в агентство, а попросила приехать через какого-то мужчину. Жанне было около двадцати пяти лет. Невысокая, стройная, с огромными карими глазами, которые смотрели на мир спокойно, отражая течение времени и словно не понимая, что все происходящее вокруг имеет какое-то отношение непосредственно к Жанне. Созерцательность ее истолковывалась многими женщинами, которые бывали в ее доме в качестве клиенток, не правильно – считалось, что Жанна слишком высокого мнения о себе. Но Юля чувствовала, что за внешней надменностью и невозмутимостью этой молодой и симпатичной портнихи скрывается тонкая, ранимая и чувствительная натура, которой свойственны доверчивость, неумение приспосабливаться и даже рассеянность.

Быть может, поэтому она сначала не могла воспринимать Жанну только как портниху, они подолгу беседовали за чашкой кофе вместо того, чтобы заниматься примеркой.

Выяснилось, что Жанна – филолог, учительница русского языка и литературы в школе – в свободное от основной работы время сначала шила только для своих знакомых, причем бесплатно, но позже, после смерти ее матери, когда возникла острая необходимость в деньгах (Жанна копила деньги на мраморный памятник), а в школе, где она работала, зарплату практически не платили, она и занялась шитьем всерьез.

Юля нашла ее по объявлению в газете и, оставшись довольной ее первой работой (Жанна сшила ей летнее платье из голубого шифона для отпуска), заказала еще несколько вещей. Возможно, если бы не работа, которая отнимала почти все время. Юля успела бы подружиться с Жанной настолько, что отпала бы необходимость в постоянном «женском» общении со Щукиной. Дело в том, что в присутствии Жанны, находясь у нее дома, Юля отдыхала и чувствовала себя попавшей на тихий и спокойный остров, где можно расслабиться и почувствовать себя женщиной. Сидя в глубоком низком кресле с журналом мод на коленях и представляя себя в платье от Жана Пату, она хотя бы на эти пару часов забывала о кошмарах, свидетельницей которых ей приходилось бывать по роду деятельности. Как приятно было заехать к Жанне после встречи в морге с Лешей Чайкиным, руки которого по локоть вымазаны кровью очередного вскрытого трупа… Да, что и говорить – у Жанны ей было хорошо, в этом теплом и ярко освещенном множеством ламп мирке, заваленном пергаментными, шуршащими под ногами лекалами и цветными лоскутами, бобинами с нитками и подушечками с иголками… Приятно было слышать ее воркующий нежный голос и вдыхать аромат домашнего печенья, которое Жанна пекла настолько часто, насколько ей позволяло время. А примерки! Это приятное касание мягкой шерстяной ткани к коже или прохладного шелка, ласкающего тело… Раньше, когда знакомые женщины рассказывали Юле о том, что они получают удовольствие от примерок, это казалось ей чуть ли не извращением: подумать только – наслаждаться прикосновениями какой-то портнихи! Но теперь, столкнувшись с этим чисто женским времяпрепровождением, она поняла и оценила казавшиеся ей раньше патологическими чудесные физические ощущения, доставляемые ей Жанной. Здесь не было ничего сексуального, это было нечто совершенно другое, но не менее приятное и, уж конечно, – невинное…

Перед тем как подняться, Юля взглянула на окна Жанниной квартиры – только они из всего дома и светились в голубом сумраке зимнего дня. Жанна работает, и ей требуется много света, гораздо больше, чем всем остальным жильцам, экономящим в полдень на электричестве.

Шубин приучил ее держать пистолет всегда наготове, и это стало, слава богу, уже привычкой. Пусть Жанна портниха, что ж с того? Мало ли…

Юля вошла в подъезд, поднялась на один лестничный пролет и заглянула в почтовый ящик с цифрой 15. В нем лежал конверт. Достать его было невозможно, и она подумала о том, что нужно сообщить о нем Жанне.

Поднявшись на третий этаж, она остановилась напротив двери и потопталась немного на пороге перед тем, как позвонить. Она попыталась прислушаться к звукам, доносящимся из квартиры Жанны, – было тихо.

Подозрительно тихо, потому что обычно оттуда доносился стрекот швейной машинки.

Она позвонила. Послышались шаги, затем какой-то шорох и даже бормотание, наконец дверь распахнулась, и Жанна, увидев на пороге Юлю, бросилась ей на шею:

– Господи, как хорошо, что ты пришла… Заходи скорее… – И уже шепотом, возле самого уха:

– Знаешь, меня хотят убить…

– Слушай, Витя, я уже целый час пью водку и закусываю этим роскошным салом, а ты все молчишь…

Шубин опьянел от жары, от водки и розового, в мясных прожилках, тающего во рту сала. Не мог он не попробовать и густого и душистого грибного супа, и маленьких соленых огурчиков, которые Витька вылавливал пальцами из трехлитровой банки. Когда же на столе появилась стопка толстых и жирных, пересыпанных сахаром, блинов, Шубин понял, что жизнь его прожита зря, раз у него нет ни дома, ни жены, ни просто кого-то, кто бы так заботился о нем.

– Так ты женился? – пытал он своего друга, уписывая за обе щеки приторные, пышные, с привкусом свежих дрожжей, блины и запивая их вишневым киселем. – А где же ты прячешь свою хозяйку?

Но Витька продолжал упорно молчать. Он тоже пил, закусывал, но всем своим видом показывал, что самое главное, ради чего он и вызвал Шубина, – впереди.

Лицо у Витьки было напряженным, озабоченным.