— Мне нравится эта девушка, — как-то сказала она. — Это прирожденная леди.

— И резальщица табака по роду занятий, — саркастически добавил Себастьян.

Но, как обычно, определение Хильды оказалось более точным. Она смотрела глубже.

Номер Четырнадцать страдала от редкой и тяжелой болезни, точное описание которой, интересное только специалистам, я опущу. (Этот случай был мною подробно изложен для собратьев по профессии в статье, опубликованной в четвертом томе «Избранных трудов» Себастьяна.) Здесь достаточно будет лишь отметить коротко, что речь шла о внутреннем новообразовании, всегда опасном, зачастую роковом, но при условии тщательного удаления хирургическим путем рецидивы его не случаются и к пациенту полностью возвращается здоровье. Себастьян, конечно, ухватился за великолепную возможность, предоставленную ему обстоятельствами.

— Отличный случай! — восхищался он как истинный профессионал. — Превосходный! В жизни не встречал столь злокачественного образца, как этот! Нам сильно повезло. Жизнь этой женщины может спасти только чудо. Камберледж, мы должны сотворить чудо!

Себастьян любил подобные случаи. Это был его идеал. Его не слишком привлекала идея искусственного продления жизни тяжело больных или безнадежно искалеченных людей, уже не способных воспользоваться ею или порадовать своих близких; но когда появлялся шанс восстановить здоровье и поддержать человека, который мог бы жить еще долго и продуктивно, не дать ему угаснуть преждевременно, он просто упивался возможностями своего гуманного призвания. «Может ли быть более благородная цель, — говаривал он, — чем поднять кормильца семьи, по сути, со смертного одра и вернуть целым и здоровым жене и детям, которых без него ждет нужда и голод? Право, я предпочту пятьдесят раз вылечить честного грузчика от раны на ноге, чем продлить на десять лет жизнь подагрическому лорду, прогнившему от пяток до макушки, который надеется, что один месяц в Карлсбаде или Хомбурге[9]исправит все, что он испортил за одиннадцать месяцев переедания, пьянства, вульгарного дебоширства и неумения думать». Он не сочувствовал людям, жившим как свиньи в хлеву; сердце его было отдано труженикам.

Разумеется, от Хильды Уайд не ускользнуло, что, раз уж операция неизбежна, Номер Четырнадцать будет прекрасным объектом для дополнительного испытания летодина. Себастьян отправился лично осмотреть пациентку и быстро согласился.

— Нервный диатез, — заметил он. — Живое воображение, непроизвольное вздрагивание рук, учащенный пульс, быстрые реакции, при этом бессмысленная тревожность отсутствует, а глубокое жизнелюбие присутствует. Я не сомневаюсь, что юная особа выдержит воздействие препарата.

Мы объяснили Номеру Четырнадцать, насколько серьезно ее положение и как применение летодина может способствовать успеху операции, но не скрыли от нее неопределенности прогноза. Поначалу больная отвергла наше предложение.

— Нет, нет! — запротестовала она. — Дайте мне спокойно умереть!

Но Хильда, как истинный ангел милосердия, прошептала на ушко девушке:

— Если все получится, вы выздоровеете… и сможете выйти замуж за Артура.

Смуглое лицо пациентки залилось алым румянцем.

— Ах! Артур… — вскрикнула она. — Дорогой Артур! Делайте со мной все, что считаете нужным. Ради Артура я на все готова!

— И как вы ухитряетесь столь быстро разузнавать все обстоятельства? — восхищенно сказал я Хильде несколько минут спустя. — Ни один мужчина до такого не додумался бы! А кто такой Артур?

— Моряк. Он служит на торговом судне — плавает где-то в южных морях. Надеюсь, что он достоин такой невесты. Состояние Изабель ухудшилось из-за того, что отсутствие Артура ее тревожит. Сейчас он в рейсе, но уже направляется домой. Она смертельно боится, что не доживет до его возвращения и не сможет проститься с ним.

— Она доживет и до встречи, и до замужества, — уверенно предсказал я, — если вы говорите, что летодин ей поможет.

— Летодин… о да, с этим все будет в порядке. Но ведь операция сама по себе крайне опасна! Впрочем, доктор Себастьян сказал, что пригласил лучшего в Лондоне хирурга, специалиста по таким случаям. Как ни редки подобные операции, я слыхала, что Нильсен проделал их шесть раз, из них три — успешно.

В назначенный день мы ввели девушке наш препарат. Она приняла его, дрожа всем телом, и мгновенно отключилась, держа Хильду за руку, со слабой улыбкой; это странное выражение оставалось на ее лице в течение всей операции. Удаление опухоли было делом долгим и малоприятным, даже нам, привычным к таким зрелищам, стало не по себе. Но в конце концов Нильсен объявил, что вполне доволен результатами.

— Исключительно аккуратная работа! — воскликнул Себастьян, взглянув на больную. — Поздравляю вас, Нильсен. Мне еще не приходилось видеть такой чистоты и точности.

— Да, операция, несомненно, прошла успешно! — согласился знаменитый хирург, восприняв похвалу Учителя с законной гордостью.

— А пациентка? — нерешительно спросила Хильда.

— О, пациентка? Пациентка умрет, — небрежно отозвался Нильсен, протирая свои безупречно чистые инструменты.

— На мой взгляд, к мастерству врача такой итог не отнесешь! — вспылил я, потрясенный его черствостью. — Операцию можно считать успешной, только если…

Нильсен окинул меня высокомерно-презрительным взглядом.

— Некоторый процент потерь при любых хирургических операциях, конечно же, неизбежен, — произнес он невозмутимо. — Мы обязаны сводить его к минимуму, и только. Как я мог бы сохранить точность и уверенность руки, если бы меня постоянно одолевало сентиментальное беспокойство о судьбе пациентов?

Хильда Уайд сочувственно взглянула на меня и шепнула:

— Мы ее вытащим. Если наша забота и опыт что-то значат, обязательно вытащим. Моя забота, ваш опыт — отныне это наша пациентка, доктор Камберледж…

И нам действительно потребовалось все наше внимание и умение. Мы часами не отходили от больной, но не замечали ни признака, ни проблеска пробуждения. Она уснула крепче, чем Себастьян или Хильда. Ей ввели большую дозу летодина, чтобы обеспечить полную неподвижность во время операции. Теперь мы начали сомневаться, очнется ли она вообще? Время шло, мы следили и ждали; девушка оставалась по-прежнему недвижима! Все то же глубокое, замедленное, затрудненное дыхание, тот же слабый, неровный пульс, та же смертельная бледность на смуглых щеках, безжизненное оцепенение мышц и конечностей.

Но наконец наша пациентка еле заметно пошевелилась, как будто во сне, и дыхание ее замерло. Мы склонились над нею. Неужели это смерть? Или начало выздоровления?