образом об этом узнал. Он знал, что Джиа — его девушка. Он играл с ними, бог знает сколько времени рыскал по городу. Наблюдал, изучал, выслеживал, выискивал, чем бы еще развлечься, и, в конце концов, устроил засаду.

Гейб должен был сделать все что угодно, но только не посылать Джию на пару с молодым констеблем с приказом подойти к хижине сзади. Вооруженный помповым ружьем, Лесовик выскочил наружу и открыл огонь, а через несколько секунд сама хижина взорвалась позади него огненным шаром.

Стайгер сбил снегоходом Джию и констебля. Потом неторопливо слез, чтобы посмотреть в глаза умирающей на снегу Джии, пока оглушенные взрывом другие офицеры пробивались сквозь пламя, пытаясь найти своих сослуживцев и жертв из числа гражданского населения.

Стайгер затем вновь сел на снегоход и скрылся в лесу.

Ослепленный яростью и бурлящим в крови адреналином, Гейб бросился за ним в погоню и, в конце концов, догнал и ранил негодяя. В последовавшей кровавой схватке Стайгер сумел сломать Гейбу ногу, зажав его между снегоходом и деревом, но затем Гейбу удалось несколько раз ударить его электрошокером. То приходя в себя, то вновь теряя сознание, Стайгер смотрел Гейбу прямо в глаза и, гнусно улыбаясь, говорил ему, с каким удовольствием он наблюдал за тем, как умирала Джиа. Гейб был готов своим охотничьим ножом перерезать ублюдку горло, но тут на место происшествия прибыл один из капралов и тем самым спас его от поступка, который, имейся тому свидетель, стоил бы ему карьеры. Печально знаменитый Лесовик наконец-то был взят под стражу.

Но цена была высокой. И она была личной.

Хотя КККП и является военизированной организацией, в одном жизненно важном смысле она отличается от обычных вооруженных сил. Солдат учат отнимать жизнь. Смыслом существования «маунти» было эту жизнь защищать. Вооруженные подразделения привлекались лишь в крайнем случае и только для защиты жизни, при непосредственной угрозе. Это правило так прочно укоренилось в психике «маунти», что, когда дело доходило до реального насилия, — когда людей убивали, — оно было почти непреодолимым.

Даже когда погибали твои товарищи.

Даже когда этим товарищем была твоя невеста. И ее смерть была на твоей совести.

Но внутреннее расследование оправдало Гейба. Металлический штифт в ноге вызывал уже не такую сильную боль, а физиотерапия помогла ему снова встать на ноги. Похороны в Оттаве давно прошли, и психиатры одобрили возвращение Гейба на активную службу. Но они не знали.

Они не знали, насколько Гейб был близок к тому, чтобы прикончить Стайгера, даже после того, как этот ублюдок попал за решетку.

Они не знали, что Гейб больше не доверял себе и не мог взять в руки оружие. Он не сказал психологам, как быстро в нем вспыхивает ярость. Каких адских усилий ему стоило не выхватить из кобуры табельный пистолет. Он не сказал, что стал злейшим врагом самому себе.

Возможно, ему следовало признаться им, но тогда бы его отстранили от работы. Он же должен был работать, чтобы хотя бы частично оставаться в здравом уме. Но пока он не разобрался с некоторыми вещами, Гейб решил, что лучше поработать там, где он мог бы затаиться, залечь на дно, где уровень преступности был практически нулевым.

Где он, черт возьми, не мог никому сделать больно.

Как, например, в Блэк-Эрроу-Фоллз.

Где-то в глубине его души жила мысль, что он может здесь просто исчезнуть. Отправиться с удочкой в дебри, затеряться среди гор. И не вернуться. Заставить себя принять жизнь — это должно стать его последним испытанием.

— Приехали, это подразделение Блэк-Эрроу-Фоллз, — объявил Донован, выруливая на гравийную стоянку позади бревенчатого деревенского дома, на крыше которого на теплом ветру развевался красно-белый канадский флаг.

Следуя за Донованом в здание, Гейб изо всех сил старался сосредоточиться. Его единственным отпущением грехов было то, что он упек Стайгера за решетку. Только этим он мог оправдать свои жертвы. Только так он мог смириться с потерей Джии, с гибелью других офицеров. Стайгер больше никого не убьет.

— Вот это стол Рози Нетро, — сказал Донован, входя вместе с Гейбом в приемную их крошечного полицейского участка.

Помещение не шло ни в какое сравнение с тем офисом, в котором он работал в городе. Его кабинет в Уильямс-Лейке был воплощением стиля и элегантности.

— Рози — одна из двух наших гражданских клерков, которые занимаются административными вопросами. Сейчас она не на работе, ее рабочий день с девяти до пяти по будням. Табита Чарли — наш диспетчер, она работает по выходным, совсем недавно пришла к нам, но сейчас она в декретном отпуске. — Донован улыбнулся чистой, искренней улыбкой. — Малыш должен появиться на свет со дня на день.

Донован ждал от Гейба реакции, какой-нибудь банальности, улыбки, возможно, кивка. Гейб понимал, что рождение нового человека — это замечательно. Но был не в силах заставить себя ответить.

Его реакция была похоронена где-то среди моделей ожидаемого и социально приемлемого поведения, но у него не было желания извлекать ее на свет. Эмоциональный диссонанс, как называют это психиатры. Он вырос из давней привычки полицейского из отдела расследования убийств разделять вещи на составные части. Похоже, что он навсегда заперся где-то внутри своего «я». Только так он смог пережить прошедший год. Это спасло ему жизнь. Хотя жизнью это было назвать трудно.

Донован отвел глаза — едва заметная, но вполне красноречивая перемена в его поведении.

— А вот здесь мы все сидим. Констебль Энни Лаваль — вон за тем столом. Здесь мое место, — указал он. — Там стол констебля Стэна Хыонга, а тот стол, что у окна, — для нового сотрудника, Кейда Маккензи. Его перевод состоится через пару месяцев.

— И где сейчас Лаваль и Хыонг? — спросил Гейб, оглядывая крошечный офис.

— Хыонг в отпуске по семейным обстоятельствам. У него умерла мать. Мы ожидаем его возвращения через две недели. Лаваль участвует в судебном процессе в Уайтхорсе, там слушается дело о нарушении правил охоты. Ее вызвали для дачи показаний. Это ее первый случай. Она лишь недавно окончила курсы резерва.

Желторотый новобранец, только что из академии. Гейбу не нравилось чувство ответственности, которую это накладывало на него. Можете назвать его мужским шовинистом, но он не хотел подвергать опасности еще одну женщину. Ни за что. Это шло вразрез с тем, что ему внушали, — мол, все они равны во всем. Он же был прирожденным мужчиной-защитником.

В свое время в школе это стоило ему синяков под глазами и сломанной руки, когда он встал на защиту своей младшей сестры и ее подружек. Но это же сделало