Так и кажется, что из-за поворота дороги, утопая колесами в теплой пыли, появится красивая рессорная небольшая бричка, в которой по российским дорогам ездят одни только холостяки, а при приближении можно будет рассмотреть и лицо ее пассажира – холеное лицо Павла Ивановича Чичикова, помещика по своим надобностям.

И отправится он снова собирать свои бессмертные мертвые души, чтоб затем с немалою выгодой перепродать их любимому государству.

А у самого леса на дорогу может выехать Илья Муромец с Добрыней Никитичем и с Алешей Поповичем и, приложив руку ко лбу, станут они высматривать воинство поганое, чтобы учинить с ним битву раздольную.

Ох и битва та, ох и битва! Пойдет битва та – не удержитесь. Свист стрел, скрежет, звон мечей да рычанье людей, и лошади падают, топчутся, мечутся по полю, и несутся они вскачь, потеряв седоков.

А молодцы все сражаются, И рукой они махнут – ляжет улочка, а другой рукой – переулочек.

А в самом том лесу тишина, глухота, а на старом дубу Соловей сидит, Соловей сидит, на тебя глядит.

Или бабушка-карга из чащобы выскочит, сверкнет глазом и опять нырнет, уйдет в чащобу, и только сердце твое заполошится.

А потом не дай тебе бог встретить самого Ивана-царевича, потому что не в духе он, рыщет-свищет-мается.

То ли смысл своей жизни ищет, то ли от жизни постылой спасается.

То ли оправданием дел своих занят.

В эти минуты не следует ему на глаза попадаться с тем, что ты знаешь, где зарыт меч-кладенец.

«Уйди, бабуля! – скажет он, даже если ты совсем не бабуля. – Зашибу!»

И зашибет.

Пополам переедет и на косточках твоих покатается, потому как в печали великой пребывает наш благодетель.

Это ж сколько на него всего понадвинулось!

Тут успей, туда долети, здесь доделай, а там и воеводы опять лихоимствуют и режут без ножа простой народ, о котором единственном и печалится сокол наш ясный.

А вот и песня нас отвлечет. Тихо льется она над родимой степью, и не видно певца в ней, не разобрать и слов, но так сладко, так томительно сладко пение то, такое редкое в нем различимо разноголосье, будто не один там певец, а много их, будто все мы, как один человек, как один человек… но полноте, полноте, слов-то нет, и одни только раны, и так больно все сжалось, что и слезы уже на глазах, а в мыслях только она – Россия!

От удара головой об угол стола у Ильи Ивановича откололся кусочек детства.

Отскочил и улетел куда-то в кусты.

Точнее сказать, он ударом был извлечен из того сегмента памяти, где совсем еще маленький Илья шел на нетвердых ножках, направляясь на мамин зов «Тю-тю-тю!».

Вот его движение в том направлении еще сохранилось, а потом – все, темнота.

Вот что было потом? Потом же что-то было. И он точно помнил – да, вот оно.

Илья Иванович неделю ходил сам не свой. Автономка, последние сутки похода, скоро домой, а у него – нет, отскочило, причем во сне, – и сразу в кусты.

Кусты тоже были во сне, а удар был снаружи – ударился он во сне головой о стол, причем вместо стола под височной костью оказалась та часть койки, за которую надо держаться, когда на нее влезаешь. Поручень такой. Вот об него и…

Интересно, как же теперь без этих воспоминаний?

Он обратился к приятелям. Приятелей было два – Саша и Гоша.

– Слушай, – сказал он Гоше.

– Да?

– Тут такое дело.

– Ну?

– Я вот в прошлый раз головой ударился…

– Ну?

– И кое-что из головы…

– Выпало? – быстро спросил Гоша.

– Как ты догадался?

И тут Гоша начал хохотать. И чем дольше он всматривался в Илью Ивановича, тем больше он хохотал. Он просто заходился от смеха, подвывал, скрипел легкими, приседал, показывал на него пальцем: «Ой, не могу!» – хватался за колени, падал на четвереньки.

А Илья Иванович мрачнел, на все это глядя.

– Ну? – спросил он. – Ты закончил?

– Я-то? – все еще всхлипывал Гоша.

Гоша был идиот и командир группы дистанционного управления.

– Ты-то! – сказал Илья Иванович.

– Я закончил, – совершенно серьезно сказал Гоша, собой овладев. – Расскажи, пожалуйста, поподробней, – попросил он смиренно, – как все это произошло.

И Илья Иванович рассказал все подробно, как он шел, маленький, растопырившись, а потом – вжик! – и кусты.

– А в кустах-то что было? – заинтересовался Гоша.

– В кустах?

– Ну да! Может быть, там все так и лежит?

Илья Иванович посмотрел на него с великим подозрением.

– Да чего там может быть в кустах! – вступил в разговор приятель Саша. Он все это время сосредоточенно молчал – ни одной в глазах смешинки. – Вот я однажды очнулся в кустах…

Саша тоже был идиотом и командиром группы дистанционного управления.

И вообще, с этого момента Илья Иванович стал подозревать, что все офицеры на корабле идиоты, хотя не все они были командирами групп дистанционного управления, но все приняли в поисках воспоминаний Ильи Ивановича самое живое участие. Они подходили и живо интересовались, не нашел ли он эти свои воспоминания детства и как он теперь планирует свою жизнь с искаженными воспоминаниями или совершенно без оных.

Стоило только Илье Ивановичу войти в кают-компанию, как его сейчас же спрашивали:

– Ну что? Нашел?

А заместитель командира его даже молча обнял и попросил держаться.

Старпом сказал, что он обнимать его не собирается, пусть его другие пидорасы обнимают, а он уж как-нибудь потерпит, но только если он те воспоминания найдет где-либо, так пусть сразу же его, старпома, известит. В любое время дня и ночи.

– В любое! – подчеркнул старпом.

А помощник командира сказал, что, несмотря на старпомовские рассуждения насчет пидорасов, он готов не только Илью Ивановича обнять, но даже и расцеловать, если ему, Илье Ивановичу это поможет в поисках.

– Помнишь, как у двух капитанов Каверина? – спросил помощник и продолжил: – «Искать и не сдаваться!» Я тут недавно читал Каверина. Все у него полная херня, конечно, но это в меня сильно запало!

А доктор попросил к нему потом зайти – словом, все проявили участие.

И с каждым часом напряжение только нарастало.

Уже команда «По местам стоять, к всплытию!» – а у него все никак.

Командир даже спросил у старпома:

– Ну, чего там? Нашел?» – на что старпом только покачал головой.