— Люди… Лекаря… Митридат… Сын… Тебе царство… Ох!

Владыка Понта, закрыл глаза, умолк, поникнув головой, и привалился к стене. За окнами послышались голоса, звон оружия — сменялась дворцовая стража…

Царица Лаодика вне себя от злости изо всех сил хлестала по щекам служанку-рабыню, которая нечаянно уронила на пол алабастр[36] с дорогими персидскими благовониями и разлила их. Служанка, стройная, смуглая галатка, старалась сдержать слёзы — её госпожа не терпела плакс.

Выдохшись, царица швырнула в голову растяпы пустой сосудик и приказала принести ларец с драгоценностями — она готовилась к торжественному приёму легата Рима. Служанка, обрадованная, что так легко отделалась — даже за менее значительные проступки рабынь сажали в тёмный и сырой подземный эргастул[37] и беспощадно секли розгами — опрометью выскочила из опочивальни царицы. И тут же возвратилась, чтобы шепнуть на ухо госпоже несколько слов.

— Пусть войдёт… — Лаодика суетливыми движениями поправила растрепавшиеся волосы и отошла в тень, мельком посмотревшись в большое бронзовое зеркало.

Царица вступила в ту пору, когда прожитые годы ещё не успели наложить на лицо свой безжалостный отпечаток настолько, чтобы его не могли скрыть мази и притирания. Но в её фигуре уже появилась присущая зрелым матронам округлость и некоторая тяжеловесность, которую она тщилась скрыть под искусно скроенными и сшитыми одеждами, выгодно подчёркивающими только то, что хотела царица, и скрывающими некогда тонкую, а теперь располневшую, потерявшую гибкость талию. В молодости Лаодика была очень красива. Да и теперь большие выразительные глаза цвета перезрелой вишни, всегда влажные, как у гордой лани, сверкали остро и загадочно, заставляя мужчин не обращать внимания на едва заметные морщинки и не задумываться, сколько их ещё скрыто под толстым слоем белил и румян, а только любоваться красотой, которая с годами приобрела некую откровенность, не свойственную целомудренной юности.

В гинекей[38] вошёл высокий молодой человек с симпатичным, немного полноватым лицом. Карие глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, буравчиками ввинтились в покрытые росписью стены, царапнули балдахин у ложа царицы. Увидев Лаодику, он быстро подошёл к ней, опустился на одно колено и поцеловал край её одежды.

— Приветствую тебя, о несравненная!

— Клеон… — с лица царицы окончательно схлынуло выражение гнева и раздражительности.

Она, как бы невзначай, прикоснулась узкой ладонью к мелким, густым кудряшкам на голове юноши и присела на скамью. Клеон расположился напротив.

— Почему ты уже неделю не появляешься во дворце? — спросила Лаодика с плохо скрытой ревностью.

— Прости, о лучезарная… — Клеон с мольбой сложил руки на груди. — На то были веские причины.

— Какие… причины? — в голосе царицы зазвенел металл.

— Я ездил в свой хорион[39]… — юноша заёрзал на скамье, стараясь уклониться от требовательного взгляда Лаодики.

— Зачем?

— Давно не был. Управляющий просил приехать… — Клеон смутился и умолк, потупившись.

— Давно? По-моему, в прошлом месяце, — царицей постепенно овладевал гнев.

— Да, но…

— Ты хочешь сказать, что твой управляющий не в состоянии сам навести порядок в хорионе? — перебила его Лаодика. — И ты настолько сведущ в земледелии, что можешь чем-либо ему помочь? Ложь! Клеон! Видят боги, моё терпение не безгранично! — она вскочила, дрожа от негодования; поднялся и Клеон.

— Скажи, скажи мне правду! — требовала царица, всё больше и больше распаляясь и наступая на юношу; под её натиском он прижался спиной к стене и попытался поцеловать протянутую в гневном жесте руку Лаодики.

— Ты…! — неожиданная пощёчина обожгла щёку Клеона.

Совершенно не помня себя, царица схватила его за плечи и стала трясти с силой, которую никак нельзя было угадать в довольно хрупкой с виду женщине.

— Неблагодарный! Неверный! — Лаодика в гневе стала похожа на эриннию[40]: чёрные длинные волосы рассыпались по плечам, бешеные глаза метали молнии, лицо исказила гримаса ярости.

Клеон в страхе рухнул на колени. Бормоча что-то нечленораздельное, он стал целовать её украшенные драгоценными камнями сандалии, белоснежную столу[41], обшитую понизу золотым аграмантом[42].

— Иеродулы[43] храма Афродиты Пандемос[44] — вот настоящая причина твоего отсутствия!

— О нет, нет! — наконец к юноше вернулся дар речи. — Прости меня! О владетельница моих грёз, я всё тебе расскажу. Мне нужны были деньги. Очень нужны. И срочно.

— Неужто тебе недостаточно моих подарков? А если и так, то почему ты не сказал мне об этом?

— Нужна большая сумма.

— Зачем?

— Я… задолжал ростовщику.

— Кому?

— Римлянину Макробию. Восемь дней назад он предъявил мои долговые расписки и потребовал уплаты. Я просил об отсрочке, но Макробий был неумолим.

— Управляющий собрал необходимую сумму? — царица нерешительно положила руку на плечо коленопреклонённого юноши.

— Нет. У него не набралось и трети. Я в отчаянии. Если хорион продадут с торгов за долги, я стану нищим.

— Сколько ты должен Макробию?

Клеон, немного поколебавшись, сказал.

— Так много? — удивилась царица, постепенно успокаиваясь.

— Сегодня, с заходом солнца, истекает последний срок… — юноша обречено уронил голову на грудь. — Мне ничего иного не остаётся, как продать себя в гоплиты. Только так можно сохранить хорион.