до воды, опять ложусь на брёвна. Прямо перед глазами — иссиня-сизый стремительный мрак. Он лишь чуть светлее, чем тень от моей головы. Эта тень кажется жалкой и беспомощной. Её вот-вот понесёт неведомо куда. Я опасливо опускаю руку рядом с тенью и тут же отдёргиваю её. Меня будто ударило чем-то холодным и острым. Вот почему мальки жмутся к самому берегу. Тут бы их вмиг прошибло жутким ознобом. У-у, какая неприятная, несытая темь. Я напоследок напрягаю зрение, но разве разглядишь там дно, или хвост рыбины, или что-нибудь ещё живое и понятное? Там пропасть какая-то, а не дно, и над этой пропастью, навсегда упрятав её от людского глаза, несётся со скоростью пули Томь, такая с виду тихая и томная.

На карачках отползаю я назад. Страх и не находящее слов изумление переполняет меня. И тут, будто из речной глуби вырвавшись, прокатывается вдоль берегов сиплый раскат грома, недовольного моим любопытством.

* * *

Когда-нибудь люди обязательно снова станут старомодными. У людей когда-нибудь снова объявится уйма свободного от забот о деньге и жратве времени. Это будет время для бескорыстного любования природой, для чтения, не подстрекаемого тёмной жаждой соучастия в кровавых убийствах, ограблениях, сценах соблазна и блуда. Потому что каждый читатель — это непременно и соучастник. И тогда, может быть, найдётся читатель и для моей неторопливой повести послевоенных лет.

…Грозу нас угораздило переждать под самой высокой и густолиственной берёзой, что попалась на обратном пути от реки. Некому было нас надоумить: высокое и большое дерево — самая близкая цель для молнии, и потому нужно держаться подальше от него, не боясь промокнуть. Всё равно ведь мы возвращались в свою дачную рощу насквозь мокрыми, приняв, даже когда гроза уже ушла, обильный душ, который заготовили для нас кусты и заросли высоченной крапивы. Шли мы гуськом, молча, в ожидании материнских попрёков, а то и нахлобучки под горячую руку. Грозовой день как-то стремительно сокращался, загустевал сумерками. Из низинок выползали клубы тумана. Остро пахло набухшей черёмуховой корой, раскисшими ягодами малины.

Мы уже вышли к дачкам, и тут из тёмного крапивника донёсся сырой, будто из-под земли, стон. Кто-то завозился там, грузный, косолапый, медведь-медведем. И вдруг взрыкнул басом, судорожно надломился, снова встал на задние лапы. Нет, это был человек, в майке, в галифе, офицер, один из наших соседей, я узнал его. Что-то он держал в руках, от чего-то пытался освободиться, но не получалось. Он то громко скрипел зубами, то рычал низким страшным рыком, будто разучился говорить.

От домиков уже бежали женщины. Зазвенели крики:

— Ой, помогите… у него же провод в руке!

— Убило!.. Его электричеством убило!

Но близко никто не подступался. А он выл всё страшнее, пьяно раскачивался.

— Отойди! — выпалил кто-то высоким злым голосом. — Рубаю!

И взмахнул топором.

— Ой, о-ой! — жалобно стенал несчастный офицер, корчась в крапивных корнях.

— Лопаты! Скорее несите лопаты! — крикнул на женщин злой. — Срочно закапывать в землю… Тогда электричество выйдет из него.

— А вы тут что глазеете? А ну по домам! — заорала на нас чья-то мамаша. — Нашли себе развлечение…

— Юра, Юра, ты живый? — бежала мне навстречу мама с вытаращенными глазами. — Айда домой! — и потащила меня за руку.

— А отчего он так? — упирался я, желая посмотреть, как электричество будет выходить из спасённого офицера.

— А я откуда знаю? Говорят, провод в грозу лопнул. Он и пошёл посмотреть, где… Ой, беда! Уж лучше без этого электричества жить, чем так… Ты иди домой тихонько, а я вернусь, может, чем помочь нужно… Только никуда не сворачивай с дорожки, не дай Бог, ещё где провод валяется.

Долго мне после того вечера мерещилось: идёшь или бежишь где-нибудь по траве, и вдруг из-под куста тонкой змейкой, блестя на изломе, высовывается тёмный электрический провод.

* * *

Полковые электромонтеры в тот же вечер снова пустили в наш посёлок ток. А через несколько дней страшное происшествие почти забылось. По крайней мере, дольше вспоминалась решительность того, кто перерубил провод, а не жертва. Ведь тот, кто рубил, тоже мог пострадать, как нам объясняли, не будь топорище сухим.

Как-то перед ужином отец объявил мне:

— Наконец-то в полку оборудовали киноплощадку. И завезли фильм… Мы-то с мамой его видели, ещё до войны. А ты можешь сходить и посмотреть. За тобой придёт солдат и отведёт на площадку. И обратно приведёт, когда кино закончится.

— Это про тех матросов? — вспыхнул я.

— «Мы из Кронштадта»? Нет. Это другой. Но тоже про Гражданскую войну.

— У-у-у… — сорвалось у меня с губ.

— Что «у-у-у»? — передразнил меня отец. — Привезут и «Мы из Кронштадта». А пока этот посмотришь. Ты разве что-нибудь знаешь про Гражданскую войну?

— Нет.

— Конечно, нет. Тогда тебя ещё не было на свете. — Он отодвинул от себя недопитый стакан с чаем. — Тогда и я был ещё меньше тебя. И мама родилась во время той войны… Наша Красная Армия только что была создана. И приняла боевое крещение в кровопролитных боях с белогвардейцами, немцами, французами, англичанами, белочехами, со всей Антантой… — Непонятное мне слово «Антанта» он произнёс с особым презрением, но ещё большее презрение было в его последних словах: — и с прочим бандитским отребьем… со всякими там махновцами и петлюровцами.

Неожиданно морщинка над его переносьем растаяла, он улыбнулся во все зубы.

— Вот и посмотришь, как легендарный красный командир Николай Щорс давал им прикурить.

Он помолчал, будто прикидывая, нужно ли мне ещё что-нибудь растолковывать.

— Между нами говоря, кинофильм про Щорса получился послабей, чем фильм про Василия Чапаева. Это и товарищ Сталин отметил… А, впрочем, что это я тут перед тобой хвост распускаю, а?

Я лихорадочно соображал: Щорс… Чапаев… Ага, значит, не только мой отец разбирается в кино, но и сам товарищ Сталин ходит на какую-то киноплощадку в Москве и говорит своим помощникам и соратникам: «А знаете, мои хорошие, Щорс получился послабей, чем кино про Чапаева…»

— Ничего-ничего, — приободрил меня отец напоследок. — Жизнь у тебя впереди. Сам всё увидишь и сам всё правильно оценишь.

На веранде скрипнули половицы, донеслось предупредительное покашливание.

— Товарищ майор, разрешите доложить?

— Войдите, — сказал отец, разворачиваясь на табуретке лицом к двери.

В комнатку вошёл низкорослый солдатик, глухо стукнул каблуками кирзовых сапог, правая рука взмыла к пилотке:

— Товарищ майор, рядовой Птаха явывся по вашему приказанию!

— Вольно, рядовой Птаха… Чаю хочешь?

— Никак нет, товарищ майор. Мы вже отужиналы.

— Ну, раз так, отведи вот этого хлопчика на киноплощадку и потом сопроводи его обратно. Ясно?

— Ясно, товарищ майор. Разрешите идти?

— Действуйте!

На тропе,