Каждый день на меня падают тридцать три несчастья, но я покорно терплю и отмахиваюсь, потому что знаю: все эти кусачие пустяки — моя расплата с судьбой за то, что по большому счету мне всегда и везде сказочно везет. Например, я могу на спор купить лотерейный билет с лотка у метро и обязательно крупно выиграю. Однажды я выиграла в казино колоссальную кучу денег. Мне тогда фартило почти три часа подряд. Я сама чуть не спятила.

А еще меня невозможно убить!

Но не буду забегать вперед.

Моя история слишком непроста, чтобы рассказать о ней наспех. С самого рождения меня преследовал какой-то злой рок. И у меня не было никаких шансов спастись. Первый раз меня хотели убить, когда мне было всего три годика. А вообще, наверное, мне лет двадцать или чуть больше — максимум двадцать два. Я не знаю ни точной даты рождения, ни настоящего имени, ни места, где я родилась. Но я не сирота.

Одно из первых воспоминаний — это мамины поцелуи. Она достает меня из уютной кроватки и страстно целует в щечки. Я начинаю плакать, а затем улыбаюсь. Ее мягкие волосы приятно ласкают лицо, кожа пахнет чудесной свежестью цветов. Помню колыбельную песенку, которую она напевает про маленького Лизочка, такого кроху, что он гулял в дождь под зонтиком из лепестка… Помню умную черную собаку с острыми ушами в широком красном ошейнике. Она бегает за мной по пляжу. Мы играем в погоню. Мои ножки тонут в теплом песке. Вдруг я падаю на живот, но расплакаться не успеваю. Меня подхватывают чьи-то сильные руки. Это мужчина с белыми волосами до плеч. Как приятно обнимать его загорелую шею! Он уносит меня в палатку, где расстелен яркий ковер, — передохнуть от палящего солнца. Это отец. У него голубые-голубые глаза. По ним видно, как сильно он любит свою крошку… Помню остров, куда мы втроем — я, мама и отец — едем на быстрой лодке через синее море. Там песок и пальмы, а на пляже стоят маленькие каменные пушки. Жутко глядеть внутрь глубоких стволов.

И вдруг я остаюсь одна.

Хорошо помню тот бесконечный день в пустом доме. Это прекрасный дом, полный красивых вещей. Ветер колышет легкие шторы на высоких окнах. Я потерянно брожу из комнаты в комнату одна в мертвой тишине, и на мой громкий плач никто не отзывается. Вдруг я попадаю в комнату, где никогда не была, и так пугаюсь, что перестаю плакать. В углу стоит страшное чудовище и держит в лапах поднос. Это чучело медведя. Я только открываю рот, чтобы заорать благим матом, как за мной следом входит черный человек. Он весь черного цвета, у него черное лицо и черные руки, хотя сам он одет во все белое. Пока еще он не видит меня. Он идет, ступая на цыпочках, и кого-то ищет. В руке его шприц, а я страшно боюсь уколов. Может быть, он ищет меня? Я прячусь и смотрю на его ботинки через желтую бахрому длинных кистей. Вот он ступает на леопардовую шкуру, которая лежит на паркете рядом со столиком. Чернильные лаковые ботинки на леопардовых пятнах! Никогда не забуду, как это страшно. Тут в комнату вбегает мой дружок — смоляной пес в красном ошейнике — и легко находит, где я прячусь. Он заглядывает под скатерть, раздвигая мордой шелковые кисти, и смотрит прямо в глаза, свесив розовый сырой язычище. Я ни жива ни мертва. Вдруг собака запускает лапу в мое убежище и тянет ко мне белые когти… Мамочка! Что потом — не помню.

Затем картина жизни резко меняется.

Теперь я живу не одна, вокруг много детей. Они противные и злые. И никто из них не умеет со мной говорить. А я не понимаю их тарабарского языка. И вместо уютной постельки в своей спальне я сплю в большой палате, где кроме меня еще много, много чужих детских кроваток. Мне все время хочется плакать от горечи и обиды. Особенно по ночам, когда в окно смотрит луна и весь пол палаты разлинован квадратами. Это тень от решетки между рамами. Из моей тюрьмы нельзя убежать. А еще все время хочется есть. И сколько я ни плачу — ни мать, ни отец уже не приходят. Они меня бросили! За что?

Потом другой противный дом, тоже полный детей, затем еще один, затем еще… Это воспитательные дома для детей-сирот. Я ни с кем не дружу, хотя уже говорю по-тарабарски. Всех ненавижу. Веду себя дерзко. Однажды кусаю воспитательницу Гадюку Ивановну.

Нам запрещалось ворочаться, когда мы засыпали. И еще требовали, чтобы руки во сне всегда лежали поверх одеяла. Обходя ночью палату, дежурная воспиталка отыскивала тех, кто ворочался или держал руки под одеялом. Виновную девочку будили и вытаскивали в коридор стоять босиком на холодном полу полчаса с подушкой на вытянутых руках. Но я уже не плакала! Я знала, что больше никто никогда не расцелует меня в щечки и не подхватит на руки, когда я упаду. Я знаю, что моря тут нигде нет, а есть только лес.

Последний детский дом был самым противным — унылое уродливое здание на пустыре, на окраине рабочего поселка. Запах хлорки. Злые жадные лживые девчонки и мальчишки, грубые и глупые. Здесь я пошла в школу, здесь прошли три самых ужасных года моей жизни.

У меня всего две свои личные вещицы, которые я прятала под матрасом, — пудреница без пудры да книжка, которую я свистнула из детдомовской библиотеки. Это сказки Перро. Самые любимые сказки — о Красной Шапочке и волке, а еще про Мальчика-с-пальчик и огромного Людоеда. Как жутко читать, как несчастный крошка влез ночью на дерево и увидел на краю дремучего леса спасительный огонек. Он думал, что это человеческий дом, а там жил Людоед! Но самая моя любимая сказка — о Спящей красавице и принце, о том, как она укололась веретеном и сто лет спала волшебным сном в замке и как принц разбудил ее поцелуем в губы.

Я читала про счастье и старалась не плакать, хотя меня никто и не видел.

До сих пор не разлучаюсь с этой книжкой, хотя она зачитана до дыр, страницы кое-где порваны и подклеены, а картинки исчерканы цветными карандашами.

Эта книга стала моим талисманом. Она предохраняет меня от многих несчастий. Это она помогла выиграть в баккара в Монте-Карло целое состояние.

Но я опять забежала вперед.

Вдруг моя жизнь меняется, как по мановению волшебной палочки феи. «Сима! Тебя к директору!» Меня тогда звали Симой. А фамилия была Крюкова. Я упиралась, я ни в чем не провинилась, но меня тащили силой, а там — в кабинете директора — меня внезапно начинает обнимать и целовать незнакомая женщина в шляпке с розовым бантиком. Меня так давно не ласкали, что я чуть не вскрикнула… но от дамы пахло тем самым дивным запахом цветочной свежести, каким веяло когда-то от маминой кожи… и я замираю в объятиях незнакомки, как пойманный зверек.

Директор заявил, что меня отыскала близкая родственница и я буду исключена из интерната. Я молчу, я уже согласна, я даже рабски — позор! — держусь за чужую руку, от которой так чудно пахнет счастьем.

— Никакая ты не Сима, — заявила тетушка Магда, — ты Элиза! Элиза Розмарин! Боже, ты так похожа на отца… — тетушка начинает утирать слезы.

Я Элиза Розмарин?! Какое классное имя… И она увезла меня из противного двора на красивой черной машине-такси, прочь от гадкого дома, на зависть всем, кто глазел на нас из окон мрачной тюрь-1 мы. Я только забежала на минуту в палату попрощаться с девчонками. Узнав, что я уезжаю, они принялись меня колотить: «Предательница! Возьми нас с собой! — а потом разрыдались: — Симка, сволочь…» Я Элиза! И не Крюкова! Дуры! Я вытащила из-под матраса свои нищенские сокровища и сломя голову — вниз по лестнице, к выходу. Я летела как на крыльях. Я боялась, что тетушка передумает. Кто бросит в меня камень?