— Вот, вишь, ром, как больно-то бывает, — рассудительно сказал цыган. — Так что лучше не шути…

Когда боль утихла и Тимоха смог соображать, то услышал степенный голос «торговца»:

— Ты, Тимоха-Воха, не шуткуй. Польза от того, что тебя на куски порежем, самая прямая — другим урок будет! Посмотрят на клочки-кусочки те, что от тебя останутся, да и поймут… Ну а если же ты не заплатишь, то вон, гляди.

Федот вытащил из-за пазухи клочок бумаги и сунул его под нос Акундинову:

— Видишь? Запись кабальная,[13]что ежеля ты, Тимофей Демидов, сын Акундинов, не выплатишь двести рублев, взятые в долг, то с головой и с имуществом своим отдаешь себя в полон помещику Федоту Иванову, сыну Иванову. Вот — подпись твоя. А тут — подписи видоков… Понял, нет? Срок у тебя — неделя! Иначе будешь ты моим полным холопом.

— А ты что, помещик? — сквозь боль усмехнулся Тимофей. — Ты ж говорил — гость торговый. Гостям-то торговым холопы не положены. Рылом не вышли…

— Ну, когда надо — гость я торговый. А коли нужда какая — помещик я, — ухмыльнулся Федот. — Я, когда припрет, — и швец, и жнец, и на дуде игрец… Ты не боись, все законно…

— Верю, — кивнул Тимоха, а из его уст сами собой стали выходить вирши, до сложения которых он был большой охотник:

Спьяну взял я игральные кости,

На кон бросил свою судьбу.

И беда пришла ко мне в гости,

Наплевав на мою мольбу!

Коль пришла такая паскуда,

Мне теперь на все наплевать.

Водки-пива теперя добуду,

Победую, едрит твою мать!

— Ну, парень, силен! — прищелкнул языком цыган. — Знал бы тебя раньше, попросил бы песню сложить! А теперь что уж там…

— Ладно, мужики, отдам я деньги, раз проиграл, — хмуро сказал Акундинов. — Только, — чуть помедлил он, — водки мне поднесите…

— Вот это по-нашему, — обрадовался Федот. — Правильно, проиграл — плати! А вот водки-то, не обессудь… — притворно развел он руками, — хозяин задарма не нальет. Он же решит, что ты как приказной хочешь ему проверку устроить — государеву водку да задарма! Домой ступай да и пей там, сколько влезет…

* * *

…А еще вчера казалось, что жизнь — славная штука! Вчера подьячий приказа Новой четверти Тимофей Демидов, сын Акундинов возвращался домой, довольный собой, жизнью и службой, которую он раньше частенько поругивал. Приказной дьяк Редькин по приказу боярина Патрикеева, ведавшего приказом, сообщил, что с завтрашнего дня он назначен старшим подьячим. Приказные средней руки запоглядывали косо, зато младшие на всякий случай стали именовать его Тимофеем Демидычем, а жалованье теперь будет не в пример больше — не десять рублев в год, а цельных тридцать!

Выйдя на Тверскую, миновав терема и службы шведского резидента, Акундинов подошел к собственному двору. Немного постоял и подумал — а не постучать ли в ворота, чтобы жена али Костка вышли и открыли новоиспеченному старшому, но передумал. Засов, чай, супруга опустит только на ночь, а потянуть за веревочку, поднимая крючок, особого труда не составит.

Перед тем как зайти в избу, Тимоха немного помешкал, поглядывая на дом. Что ж, хорош дом… Нынешним летом плотники заменили три нижних венца и надставили еще на три — изба стала выше. Еще бы пару-тройку венцов — тогда терем будет!

«Баньку, что ли, новую срубить… — подумал Тимофей, еще толком не представляя — куда же он будет тратить такие огромные деньги?! — Или сарай каретный поставить?» Правда, вовремя вспомнил, что каретный сарай ему вроде как и не нужен, потому как не то что кареты, но даже простого возка нет! Ну а зачем возок, если он и лошадь-то не держит? Ну, теперь-то и лошадь можно завести. Ну а там и о возке подумать можно.

— Танька! — громко позвал Тимофей супружницу, пытаясь, чтобы его голос звучал грозно, по-хозяйски.

— Тихо ты! — отозвался вместо жены Костка Конюхов, бывший в доме то ли приживалом, то ли слугой. — Сергунька спит. Только-только спать уложил. Разорался…

— А чего он сам-то не уложится? — удивился Тимофей, но потишел. — Осьмой уж год парню пошел. Меня в его годы никто спать не укладывал. Да я… — стал он вспоминать, как в младоотроческие годы таскал отцу в караулку туесок с едой, бегал с хворостиной за гусями да ловил в реке Вологде здоровущих раков.

— Да ладно тебе, — примирительно сказал Константин, слезая с полатей,[14]где спал сын. — Попросил малец, чтобы я ему быличку[15]рассказал. Ну, я ему и рассказал. Правда, — зевнул Костка, — сам чуть не заснул. С робетенком-то, как с котом, — засыпается страсть как хорошо…

…Константин Евдокимов, сын Конюхов, был единственным сыном стремянного[16]Дворцового приказа. Батька его, родом из дворянских детей, ратной службе служить не восхотел, а потому, не получивши имения, выбрал для себя стезю царского конюха, но постепенно дошел до высоких придворных чинов и скопил изрядное состояние. Константин, или, как звали его родные и друзья — Костка, с детства терся около приказных да посланников иноземных. К шести годочкам уже знал и письмо, и грамоту, а к десяти мог «шпарить» целые страницы из Иоанна Дамаскина да из Николы Медиоланского. Иноземные языки учил вообще шутя. К двадцати годам знал греческий и латынь, аглицкий и немецкий, турецкий и польский и состоял в личных толмачах у Великих послов. В двадцать пять лет Константин Евдокимович стал старшим подьячим Посольского приказа. Бывал и в немецких землях, и во французских, живал в Польше и Швеции. И быть бы ему приказным дьяком и доверенным помощником боярина Лыкова, ведавшего в те годы Посольским приказом! Да что там — приказным дьяком. Боярин говорил, что Константин может и думским дьяком стать! Только сгубило мужика то, что губит многих других, — страсть к «зелену вину». Вначале Конюхову все сходило с рук. Лыков, тогдашний начальник приказа, самолично таскал его за чуб и делал отеческие внушения. Константин клялся и божился, что пить будет только по большим праздникам, но проходила неделя-другая — срывался. И длилось так не год-два, а лет, наверное, десять. Постепенно «слетел» из старших приказных в средние, а там — и в младшие, а из Константина Евдокимыча стал просто Константином, а там и Косткой. Потом, правда, судьба ему предоставила редкостный миг, когда можно было бы все возвернуть и даже приумножить! Любимец царя Михаила Федоровича, боярин Морозов, отправляемый в Свейское королевство для подтверждения границ да для подписания торгового договора, пообещал, что ежели все выгорит, то быть Константину опять старшим подьячим, а то и помощником боярина! Но Конюхов, встретив знакомого по Франции мушкетера, искавшего места при королевском дворе, набрался так, что потребовал, чтобы свеи вернули обратно Корелу с Ижорой и все, что отошло шведской короне после Смуты! И хотя войны между Россией и Швецией не случилось, и договор тот шведы подписали, но разъяренный боярин, которому пришлось потратить серебра раз в десять больше, чем рассчитывал, велел бить толмача[17]кнутом и отправить в Сибирь, куда-нибудь в Тобольский острог. Правда, остывши (а тут еще и батька долго вымаливал прощения у царя), пристроил дурня в приказ Новой чети в разряд неверстанных подьячих,[18]коим денежное жалованье не полагалось, но положены были «перьевые» деньги, позволявшие не помереть с голоду. Теперь Костка ходил в приказ только тогда, когда в нем была большая нужда. Нередко и старые друзья-приятели из Посольского приказа, не сумев разобрать какую-нибудь заморскую грамоту, звали его на подмогу. Так что денег на еду ему хватало. Ну а водки… Какой же кабатчик-целовальник[19]не напоит бесплатно подьячего из приказа Новой четверти, зная, что он завтра может быть послан с проверкой? Правда, раздосадованный батька, Евдоким Конюхов, отчаявшись дождаться от сорокалетнего оболтуса хоть чего-то путного, согнал его со двора. И как-то раз пьяный Костка, шагавший из кабака, упал в сугроб. Наверное, в этом сугробе и закончилась бы его жизнь, но судьба была к нему благосклонна.