– Да, ты станешь моей настольной книгой, нет, лучше – надиванной, я буду читать тебя от корки до корки днём и ночью.

– Тогда уж до икорки.

– Ты эту решила взять?

– Нет, у этой мне не понравилась обложка.

– А вовнутрь ты заглянула?

– Название слишком много говорит за себя. Какие странные имена у книг!

– Не то, что у нас.

– Они уникальные, по ним можно определить, что внутри, по человеческим – никогда. Имя Мэри… Ничего не говорит, никакой информации. Выстраивай дальше отношения, чтобы что-то узнать, убивай время, нервничай, жди звонка… Не факт, что ещё повезёт.

– Поэтому у книг больше шансов стать нарицательными. Ты не преувеличивай своё значение – будешь неуязвима, зачем тебе эти нюансы, детали личной жизни, есть девушка Мэри. Хочешь? Бери, открывай, листай. Не хочешь – положи на место.

– Если каждый, кому я приглянусь, начнёт меня брать, что от меня останется? Меня и так раздражают люди. Их тут слишком. Но я в отношениях с человечеством. Взять бы всех и бросить.

– Не разбрасывайся, у тебя всё в единственном экземпляре, и я тоже.

– Смотри как обильно Донкова на Достоевского легла, всем телом положила на обе лопатки – на полке под несколькими книгами Донковой лежал томик классика.

– Фолк, перестань пошлить.

– Чувствую, не отпустит, современное искусство тоже требует жертв. Смирись, классик, и отдайся.

– Фолк, перестань пошлить. Лично мне нравятся её романы, лёгкие и интересные. Не грузят.

– Судя по фамилии, ей должно нравиться снизу. На дне.

– Вот ты привязался, «На дне» Горький, но не в моём вкусе.

– Почему? Ранний очень хорош, очень горький, он потом ещё «Мать» написал.

– Ну это тебе, мне мать написала, чтобы я купила хлеба, хорошо, что напомнил.

– Горькому спасибо скажи. Ну, ты выбрала книгу? Пора, а то макулатура засасывает.

– Да, эту возьму. Ты её не читал?

– Вроде, только на русском.

– Ну и как?

– Ничего, сюжет избитый, конечно, но язык хороший, с юмором.

– Английский.

– Представь, что мы не в отделе литературы, а в мясном, на прилавке куча иностранных языков: «Простите, у вас английский свежий? Тогда взвесьте мне килограммчик».

– Вот этот, подлиннее. Так что там дальше было по моей книге?

– Встретились двое, разница в возрасте у них – пропасть. Она колеблется: «Если он так мало ест, может быть, будет поменьше срать мне в душу?», – думала она, сидя напротив, на первом свидании.

– А без этих глаголов нельзя?

– Глагол из книги, кстати. Так вот: он был большим сочным поручительством её счастливого будущего, но её раздражали его губы, которые жевали слова, мясо, салфетки, её уста. Губы, которыми он просил её руки, она долго не давала, так как всё ещё давала другому, тому, с кем жизнь не складывалась. Ты бы что сделала на её месте?

– Я бы подумала.

– Почему женщины начинают думать вместо того, чтобы любить?

– Потому, что хоть кто-то из двоих должен думать.

– Потом идёт внутренний спор её черт характера и способностей: «Если с ним так трудно жить, может быть, будет легко умирать?» – фантазировала авантюра, – «Но ведь счастливое будущее!» – шептала извилина, – «Да, да, я всё понимаю», – хлюпало желание, – «Мне надо подумать!» – встала достопримечательность. Одним словом, она решила, что раз так долго думает, то это точно не любовь, что на х… любовь большую, что она у неё уже была, и что ей нужна ещё больше.

– Складно излагаешь, может, ты её сам написал?

– Нет, подсознание извергло.

– А ты наверняка пишешь сам.

– Пробовал.

– А почему мне не показывал?

– Слишком много личного.

– Вот где ты его прячешь? Колись, что там?

– Там описаны тысяча и одна ночь моей холостой жизни.

– Ого! Не тяжело носить столько опыта?

– Вот и приходится выплескивать.

– Как хорошо на улице после книжного магазина! Сразу жить хочется.

– Обычно я из библиотеки выползал с таким чувством… канцелярской крысой.

– Лучше уж канцелярской, чем подопытной.

– Подопытные – это те, которым не хватило опыта, чтобы их избежать.

Солнце заворачивалось в занавески облаков, день закрывал глаза, его чёрные ресницы бросали серые тени предметам, дабы те прикрылись на ночь. Хотя молоко воздуха ещё не остыло. Дом Мэри подходил к нам медленно и грациозно, он, сталинский, загораживал небо серым кителем облицовки, как образ сурового вождя во времена строительства. Любопытство окон пряталось под веками штор, за каждым из них – хозяйство, частное, мелкобуржуазное – латифундии на замках. Нас съел прохладный подъезд, затем обнял лифт, чтобы доставить на последний этаж. На седьмой этаж – как на седьмое небо. Лифты созданы для поцелуев. Всё ещё продолжая целоваться, мы вывалились на площадку.

– Приехали, – Мэри раскрыла свою сумочку, из которой в её ладонь бросился ключ, будто он страшно соскучился по своей хозяйке, лёжа там в темноте, в ароматах косметики и подкладки. Мэри вложила его в рот входной двери и сделала три оборота, замок что-то прошамкал железными зубами, дверь отворилась.

– Прошу.

Все квартиры начинаются с коридоров: маленьких, тесных, больших, толстых, вытянутых, худых, тёмных, светлых, заваленных тапочками, шубами, коробками, велосипедами, с запахом и без. По сути – это просторный шкаф для одежды и обуви и камерный зал для медленных танцев встреч и расставаний. В этом коридоре не было ничего лишнего, даже я не был здесь ещё лишним. Между словами «проходи» и «не стесняйся» всегда остаётся небольшая щёлочка, в которую и проскальзывает гость.

– Хорошо у тебя, светло.

– Не паясничай.

– Какое древнее слово, специально для меня хранила?

– У меня таких много, я думала, ты уже привык.

– Разве я похож на паяца?

– Нет, ты похож на предмет.

– На что?

– На предмет моей любви, – поцеловала она мою щёку.

– Ты так вкусно меня целуешь, что открывается аппетит.

– Ща, чай поставлю. Может, суп будешь?

– А какой?

– Солянка, мама варила.

– Нет, всё равно не буду.

– В смысле – «всё равно»?

– Я просто так переспросил, часто спрашиваешь, уже зная, что тебе это не нужно, а всё равно спрашиваешь. Не обращай внимания.

– А что будешь?