мне, ты ответил, что не знаешь, какое из деревьев твое. И подозреваешь, что все это выдумка. История, сочиненная мамой, чтобы вызвать в тебе угрызения совести. Когда ты был подростком и вы ссорились, она часто говорила: я могла бы ожидать от тебя хоть немного благодарности, все-таки это я тебя родила, а ты парировал: я не просил, чтобы меня рожали; детей заводят ради себя самих. На это она с оскорбленной гордостью в голосе отвечала: я посадила для тебя дерево в парке, ты считаешь, тоже ради себя самой?

Даже не знаю, что мне делать с этим словом: горе.

Также, как к другим ослепительным и острым как нож понятиям — любовь, ненависть, свобода, — я приглядываюсь к нему издали, с подозрением щуря глаза. Однако этим летом я ходила в парк, часто. Ложилась в сторонке, разглядывала группы деревьев и пыталась угадать среди них твое. Я выбрала вишню, на вид ей примерно тридцать три года (я в этом, конечно, ничего не смыслю), тоненькую и кривую. Все это жутко сентиментально. Я позволяю себе то, чего обычно не позволила бы. Такое ощущение, будто я на отдыхе там, где меня никто не знает, или под кайфом, который скоро пройдет, а кроме этого: ничего.

Так вот о раскладе. Ты не особенно любил жизнь. Глупо было бы спорить с этим. Но ты упорно, действительно упорно, работал над тем, чтобы стать лучше и счастливее.

Кроме того, была в тебе подкупающая искренность, какая-то почти детская открытость: ты смеялся, а не насмехался, на твоем лице легко читались все твои чувства. Из-за твоей кажущейся невинности я часто забывала, откуда ты. Случалось, что, увлекшись, я решала поведать тебе пикантную историю, например о том, как я делала то-то и то-то с тем-то или тем-то. Однажды ты выслушал, широко раскрыв глаза и улыбаясь, а потом с жаром пустился рассказывать: помню, мол, был у меня тройничок с одной стриптизершей и анорексичной парикмахершей, и парикмахерша непременно хотела стоять в мостике, пока я ее брал. И ты громко рассмеялся. Увидев выражение моего лица, ты произнес (видимо, чтобы сгладить сказанное и оправдаться): там ничего серьезного не было, просто мы здорово накачались кокаином.

Твоя география в самом деле сильно отличалась от моей.

И все-таки я тебе нравилась. Ты говорил, что у меня острый ум и что я непостижимо соблазнительна. Но истина состоит в том, что я была первой, с кем ты переспал после того, как завязал, а я читала — за лечением у зависимых часто следует своего рода сексуальное возрождение. Я тебе об этом не сказала, но наверняка ты и сам знал.

Секс с тобой часто казался мне чудом. Могу я так сказать? Я так говорю. Людям, похожим друг на друга, наверное, не очень нужно, чтобы между телами совершался жертвенный обряд, наступало просветление (пока я не встретила тебя, любовь представлялась мне светящейся рукой или когтем, которые должны вцепляться в меня в темноте, но теперь не так; слыша слово «любовь», я представляю себе, что сама должна сделать шаг навстречу свету. Да знаю я, знаю). Мы делали друг с другом все. Но полного совпадения не случилось. Иногда, когда ты крепко меня обнимал или я обхватывала пальцами твою шею, я обнаруживала в твоих глазах то, о чем все время забывала: ты явился из тьмы, а я только примазалась безбилетным пассажиром.

Мне кажется, дело тут не в притворстве с моей стороны; скорее, я слегка грешила. Например, подобно неверующему, который, переступив порог храма, открывается происходящему там — и вдруг со стыдом обнаруживает человека, склонившегося перед алтарем в истовой молитве. Или с трудом сдерживающему рыдания туристу на экскурсии в концентрационном лагере. Ты был тем молящимся, ты был теми еврейскими детьми, что смотрят на нас с черно-белой фотографии. Я это чувствовала порой, когда ты смотрел на меня перед тем, как кончить.

Единственным членом семьи, с которым ты меня познакомил, была Рикки. С родителями ты перестал общаться, сначала с отцом, потом с матерью, но о Рикки отзывался тепло. О ее доме в Дрёбаке, где ты на протяжении многих лет жил, когда терял работу — бармена, менеджера по работе с клиентами, рабочего на стройке — и не мог платить за жилье, и тебя вышвыривали на улицу.

Именно Рикки играла тебе, ребенку, Малера и Шёнберга, на ее книжной полке стояли Кафка, Вулф, Беккет и Дикинсон, у нее были видео Хичкока, Бергмана, Вейер и Феллини. Она являлась полной противоположностью твоих родителей, единственное сходство — она пила.

— Главным образом Рикки нужно благодарить за то, что мы познакомились, — сказал ты однажды, когда мы поехали за город навестить ее. Была зима, на дорогах скользко, ты опустил окно со стороны пассажира, выпуская на холод теплый дым и пар. Я свернула на автостраду, переключила скорость.

— Да?

— Да.

Ты выбросил окурок в окно, поднял стекло и съежился на сиденье, пытаясь согреться. На твоем лице играла лукавая улыбка.

— Ты бы ко мне на пушечный выстрел не подошла, если бы у меня не нашлось немного культурного багажа.

Это так; не зная о Рикки, я действительно пребывала в некоем недоумении. Я знала, откуда ты, и никак не могла уяснить, как подобные скудоумие, упертость, косность могли произвести на свет столь светлое и пронзительное существо, как ты сумел прорасти из такого семени.

Иногда я смотрела на тебя, когда ты, например, читал, устроившись в углу дивана — ты сидел на моем диване! Ты был здесь! Меня распирает от потребности закричать об этом во всеуслышание, потому что все это начинает походить на сон, будто я театральный персонаж, в подпитии заснул на улице, а проснулся в королевских покоях и некоторое время жил по-королевски, пока, проснувшись, опять не оказался на улице, и произошедшее показалось ему сном; я брожу по квартире в поисках следов, и вот оно — в стаканчике все еще стоит твоя зубная щетка, на вешалке в прихожей висят куртки; кто-то из гостей осторожно спрашивает, не пора ли избавиться от твоих вещей, они, наверное, думают, будто я ложусь спать с горой реликвий и по ночам кричу, заливаюсь слезами, бью пустоту вокруг себя, но я же так не делаю, мне просто нужно знать, что это действительно было, ты был в этой квартире: голова опущена, на ногах тапочки; набухшая вена на лбу, сжатые челюсти, твоя манера держать книгу, слишком крупные кисти рук и слишком худые бока