– Кризис творчества нелестен, он творцу, что та же клеть, – ободряюще продекламировал Рифмач, доставая из карманов две пол-литровые бутылки мутного самогона. – Но творец во клеть невместен, коль сумел он захмелеть.

Городихин встрепенулся … аж, весь.

– Где достал?

– Где, как не в преисподней, всего за полчаса можно надыбать литр самогона, – горделиво оскалился Рифмач, и тут же притворно опечалился. – Правда, банка с краской того … тю-тю она, в общем.

– Да и хрен с ней, – махнул рукой Городихин, и воодушевлённо схватился за обе бутылки сразу. – Ах, вы мои красавицы!

– Да уж намного пригляднее всяких там жопенций, – поддакнул Рифмач, подсаживаясь к столу.

§ … / Акстись, мой друг, / ведь для полёта в небеса должны быть крылья у тебя – / они не вырастаю вдруг, / должна взрастить их окрылённая душа, / на что порой и отведён всей жизни круг! / … Первая бутылка была выпита быстро, радостно, без закуски и почти молча. В моменты услаждения и плоти, и души всяческие разговоры – почти что, святотатство. Лишь самые краткие фразеологизмы витали в те минуты над столом: «Между первой и второй – перерывчик небольшой!», «Пить врастяжку – жить внатяжку!», «Третья стопка – лишь души растопка, а вот следующий заход – это к жизни переход!» ….

Вторая же бутылка разливалась по стаканам уже не спеша, по-прежнему, правда, без всякой закуски, но зато под всякие умные речи.

– «Песня» истинная наша всё же будет спета, – нетвердой рукой Городихин поднял стакан и икнул, и заставил влить всё его мутное содержимое в себя без малейшего остатка. – Три буквы некая сволота уже использовала на полную катушку, но тридцать букв в родные азбуке нам всё ж осталось.

– Не согласен, – Рифмач поднял указательный палец и поводил им из стороны в стороны. – Ежели вернуться к исконным русским корням, то букв для нас с тобой останется не тридцать, а тридцать одна.

– Это, как? – ещё более нетвёрдой рукой разлил Городихин из бутылки по стаканам очередные порции самогона.

– Ять, куда словесности былые реформаторы хреновы дели эту чудную для души человека русского букву «Ять», – грозно вопросил Рифмач.

– Вот то-то и оно, – кивнул головой Городихин. – Покой придёт лишь только с «Ять», наш долг её колоссом изваять.

– А я смотрю, ты у нас не только художник, но и поэт! – осоловевшим взором посмотрел Рифмач на друга с удивлением.

– И художник, и поэт, и ваятель, и.., – подбоченившись, Городихин глубоко вдохнул, а спустя секунд десять бесплодно выдохнул – рифмованная строка из него так и не вышла.

– В общем … всем искусствам … настоятель, – задумчиво пробормотал Рифмач, и тут же срифмовал возражение. – Нам с тобой колоссом «Ять» ни за что не обуять …

– Почему, – вдруг обиделся Городихин, и в знак протеста таким нелестным словам даже отодвинул от себя стакан, хотя вторая бутылка была выпита ими лишь наполовину.

– А кто ваять-то её будет, – Рифмач подпёр уж было падающую на грудь голову рукой. – И самое главное из чего, из того, прошу прощения, говна, что ты своим вантузом из унитазов по всему дому отсо … пардон, откачаешь.

Городихин, как на истинный творец, моментально впал в меланхолию.

– Ты чего захандрил? – даже находясь в заметном подпитии, Рифмач проявил себя заботливым другом. – Обелиска не будет для «Ять», что ж, будем дальше размышлять!

Городихин лишь саркастично ухмыльнулся:

– Ага! – особенно, когда вантузом дерьмо в унитазе пробиваешь мыслится даже очень хорошо!

– Да вы, батенька, просто гений! – хмельной Рифмач, едва не упав, соскочил со стула. – Ведь вантуз – он и есть искусства туз!

– Что, будем ваять? – наконец-то оживился Городихин.

– Будем «инасталилировать», – инсталлировать, то есть, хотел сказать Рифмач, да заплетающейся язык подвёл.

– Куда вантуз подвесим, что ли? На какой фонарный столб или ещё куда? – тоже встал, и тоже пошатываясь Городихин.

– «Инна …сталили…», – махнув рукой на мудрёное слово, Рифмач продолжил куда проще. – Ты вот, кто? – сантехник. А у сантехника смысл жизни какой? очистить мир от дерьма. Так тебе и карты в руки – покажи, что жизнь прожита не зря! А конпозицыю нашу назовём так: «Очищение внутренних органов от скверны».

– Я себе в задницу вантуз засовывать не буду! – решительно заявил Городихин, скрещивая на груди руки.

– Я сказал не про задницу, а про внутренние органы, – Рифмач подошёл к Городихину, расцепив тому руки.

– А какие тогда внутренние органы мы будем очищать? – заинтриговано поинтересовался Городихин.

– А те внутренние органы, что у нас в соседнем дворе обитают! – доверительно шепнул Рифмач на ухо Городихину, а потом долгим победоносным взглядом хмельных очей посмотрел на сотоварища.

Пока Городихин находился в замешательстве, Рифмач прошествовал в туалет, выходя из него с вантузом в руке.

– Хотя бы гуашь у нашего ваятеля найдётся? – поинтересовался Рифмач у Городихина, который всё ещё пребывал в сильном замешательстве.

Что бы хоть как-то взбодрится, Городихин вернулся к столу и плеснул себе в стакан немного самогона, на один глоток – не больше. Пить он долго не решался, внутри отчаянно мутило. Наконец, уловив момент некоего внутреннего «просветления» не без труда, но всё ж таки осилил уже ставшее для него почти непотребным пойло … и тут же ринулся в туалет, и понятное дело, совсем не за гуашью.

§ … / Судьба решается творца, / какие, к чёрту, сантименты, / наглее будь ты наглеца, / коль на кону аплодисменты. / … Пока Городихин терзался нутром над унитазом, Рифмач занялся поисками красок. Любых. Лишь бы два цвета должны быть в обязательном порядке – белый и чёрный – ведь именно такого окраса полицейский жезл12. В квартире Городихина Рифмач нашел много чего к художественному промыслу относящегося. Особенно преобладали рисунки обнажённых женских натур: со всех ракурсов и во всех позах, весьма непристойных, порой. Впрочем, некая непристойность Рифмачу очень даже понравились. И Рифмач, отчего-то воровато оглянувшись по сторонам (а чего оглядываться – Городихин-то известно, где) в совсем интимной части рисунка кончиком ножа аккуратно небольшую прорезь сделал. И посмотрел рисунок на просвет, восхищённо цокнув языком – вот оно! – сопряжение искусства и мирского бытия. Но кто оценит, кто? истинное овеществление нарисованного на бумаге, пусть и всего лишь одной из многочисленных на ней графических частностей (хотя, что во всяком творении любого художника есть частность, а что есть суть – вопрос, можно сказать, метафизический) … Другое дело, что и рисунок этот, и другие городихинские творения обладали одним, но очень существенным недостатком – они были рисованы стандартным (читай, тёмно-серым)