шкаф, а в нём – моя старая спортивная сумка. В сумке – картонная коробка из-под кроссовок, а в ней – моя небольшая коллекция. Яркий ворох разноцветных бантиков из лоскутов атласной ткани. Бантики, сорванные мною с трусиков Си. Не так уж и много, но зато все разные. Я на ощупь по каждому бантику могу определить, какие это были трусики, и вспомнить каждую из ночей, которые мы с ней провели вместе, и она была одета только в них, и мы любили друг друга – близко или чуть на расстоянии.

Нам было хорошо вместе – за долгими разговорами, ласками, просмотром сериалов и мультфильмов, с шаурмой и курицей из KFC, когда бывали деньжата, или с дешевыми сосисками из «Победы», когда (часто) с деньгами было туговато. В соцсетях, на eBay или Aliexpress, листая и выбирая всякую чепуху, которую мы никогда не купим. Мечтая о совместных путешествиях, читая заметки о дальних странах и засматриваясь обзорами разных курортов на Youtube. Планируя переезды в другие города – столицы, миры и планеты. Нам было хорошо, где нас нет, и нам было хорошо, где мы были – лишь бы вдвоем. Весь мир был её именем на моих губах, а больше ничего не было.

По утрам мы не хотели вставать и очень часто не делали этого, просыпая всё на свете, прогуливая учебу, не являясь на первые, ранние пары. Мы так не хотели отрываться друг от друга и вываливаться в мир за пределами нашей пещеры – он был нам чужд и чужой, если в нем не было наших рук, сплетенных вместе. Полунищие студенты, наивные дети, не боящиеся ни ада, ни рая, ни черта на этом свете – мы еще не умели тогда бояться. Весь мир был у наших ног.

И, как это часто бывает, мы тогда не умели еще беречь и ценить этот дар, этот самый хрупкий хрустальный шар, данный нам небом. Играя им, играя самым дорогим, мы разбили всё, и всё закончилось.

С того дня, как от тебя в слезах ушла Си, поменялось многое, хоть ты и виду не подаешь – ни себе, ни, тем более, окружающим. Ты стал более равнодушным и циничным снаружи, и еще более закрытым, опасающимся душевных ран, изнутри. Такие противоречия наводят тот еще фейерверк в твоей бедной голове. И по утрам, двигая на работу, ты буквально физически чувствуешь, как плавно съезжает твоя кукуха и мир вокруг задергивается пеленой меланхолии и отчаяния.

Но здесь не принято ходить к психологам.

…

С тех пор, как из этой пещеры в слезах уехала Си, здесь во множестве поселились пустые бутылки, пустые мысли и пустые вечера. Я равнодушно посмотрел через пыльное окно на пыльный город, зевнул, и отошел к кровати. Наша комнатная фиалка на подоконнике засохла и, кажется, сдохла, зараза такая. Мумия.

Все оставленные и позабытые ею вещи я еще неделю назад бережно собрал и сложил на старый прикроватный пуфик. В былые времена он служил нам и местом отдыха, и гардеробом, и местом перекусов, и, даже, как-то раз, местом секса. Я поднял с его вельветовой поверхности её пижамные шортики, удивленно и беспомощно повертел их в руках и положил обратно.

Затем выпрямился и рывком, одним движением, выдрал из сердца хищно загнутую и завитую сверлом толстую иглу. Внимательно осмотрел её, потрогал пальцем тупой, с заусеницами, наконечник, прикоснулся к окровавленным воспаленным краям раны, из которой игла была извлечена. Поцокал языком, а затем бережно, аккуратно, вдумчиво ввернул иглу обратно в сердце. До самого края.

Надо сходить в душ. Надо поесть, а затем устало выпить перед равнодушно мерцающим экраном телевизора две свои законные банки пятничного пива. Надо ложиться спать.

Интерлюдия раз.

И спал я, и снился мне сон. Комната, в которой я живу, а в комнате я один. За окнами – мир или серая пустота, не видно, потому что шторы на окнах. Лампочка горит, свисает на проводе с потолка, смотрит на меня. Я один здесь.

И звонок в дверь. Надо идти, открывать. Пришли. Подхожу к двери, а всё вокруг скручивается и визжит шипяще-звенящим пронзительным шепотом – «Не открывай!». Но дверной звонок заглушает шепоты, и тревожно становится, будто в темную холодную воду опускают. Можно посмотреть в глазок, что там, кто там.

Через глазок весь мир – круглый, как будто глупый. Подъездную клетку видно, дверь соседскую напротив видно, обитую потрескавшимся коричневым дерматином. Нет никого. Но как же нет никого? Вот же, пёс стоит, он и до этого здесь был, прямо у моей двери. Почему-то я его не видел. Не просто пёс, теперь видно – это же Черный Пёс. Морда длинная, и уши черные, и глаза черные. Ростом странный, голова Пса – на уровне глазка прям, высоченный. Лапы длинные. Или стоит на задних лапах. Или Пёс такой, как человек совсем, только вместо головы человечьей – Пёсья. Не человек. Не животное. С той стороны пришло, не отсюда. Стоит, молчит, смотрит на меня. Знает, что я его вижу, и смотрит на меня. Быстро отдернул голову от глазка, поздно – он видел меня, но всё равно отпрянул от двери. Это же Смерть пришла.

Отвернулся – и обратно в комнату, по коридору. А с потолка – вдруг рыбы начали падать, прямо на пол. Сначала мало, по одной, а потом уже как дождь пошел, только не вода, а рыбы падают. Крупные, в два локтя, с блестящей чешуей. Дохлые. Много их, падают и падают.

Весь пол быстро завалило дохлой рыбой, тяжело по ней идти, скользко, путаются тела под ступнями. А за спиной, за дверью, рядом, затылком чувствую, – Черный Пёс стоит, смотрит, видит меня, ждёт. Если захочет – пройдет через дверь, и засовы ему не помеха, зайдет и двинется ко мне. Холодный липкий страх захлестнул дыхание. Безысходность.

И время загустело вокруг, как кисель, медленное стало, тягучее, размазалось и застывать начало – не двинешься, только если очень медленно. Странно, что совсем не воняет дохлой рыбой – запахов совсем нет. И ничего нет. Всё золотистое…

…

После дурного и тревожного, неправильного сна я проснулся весь в поту, с тяжелым дыханием. Резко сел на кровати, в темноте, ногой зацепил и с шумом снес с пола пустые алюминиевые банки из-под пива. Пошел на кухню закурить, пока дымил – проснулся окончательно. Си ни за что не разрешила бы мне курить на кухне и разбрасывать по