не против инициативы, не против нового и вообще прогресса. За! О чем нередко заявляют и публично и в обстановке приватной.

Ветер перемен гулял по управленческим коридорам. Одних он освежал, и они, растормошенные, генерировали идеи. Другие, поумудренней, с опаской вопрошали, не надует ли сей ветер чего-нибудь нехорошего. Но в общем-то было время если не полного единодушия, то уж мира, во всяком случае. И нам важно не упустить момент, когда в осиное гнездо превратился мирный улей. Когда все три этажа поднялись войной на генерального директора. Пошли на него сомкнутым строем.

А перед этим была полоса затишья. Все учтиво здоровались с Танцориным. Улыбались ему. Беспрекословно выполняли его распоряжения — никакого непослушания, упаси бог! И вообще дисциплина, та самая дисциплина, за которую ратовал Алексей Дмитриевич, была на высоте. Никто не опаздывал. Никто не сбегал раньше времени. Никто не позволял себе, как прежде, перекинуться в шахматишки. Даже традиционную ярмарку отложили, дабы не отвлекала народ. Ибо когда ярмарка на носу, работа не идет на ум. Все только и обсуждают, что завезут, много ли, какие размеры. Отложили… Одним словом, коллектив подтянулся. Собрался коллектив, сжался в кулак и…

Но давайте по порядку. С чего все-таки началось? Где и когда переступил Танцорин черту, которая, как выяснилось, была роковой? Пусть бы ужесточал себе дисциплину. Пусть бы, медведь, не улыбался в ответ на ласковые приветствия. Пусть по-прежнему обращался б не по имени-отчеству, а по фамилии — товарищ такой-то. Пусть даже уволил бы двух-трех разгильдяев — все это ничего. Все это проглотили б. Но Танцорин, безумец, сделал нечто пострашнее. Замахнулся на…

На то, чем все давно возмущались. И первый, и второй, и третий этажи. Вся контора.

— Дикость! — изливался один Пал Палыч другому. — Нонсенс! Как может нормально функционировать предприятие, напрочь лишенное самостоятельности?

— Не говорите! Ну понятно, когда один завод готовит полуфабрикаты для другого. Здесь не обойтись без твердой координирующей руки. А у нас? У нас кабачковая икра начинается с сырья, то бишь с кабачков, и выходит готовенькая. Так пусть же завод и хозяйничает сам!

— Завод! Не завод, а слепой щенок!

То была излюбленная тема кулуарных словопрений. Она оставалась таковой и при новом генеральном директоре. Но лишь до поры до времени. А именно до той поры, до того времени, пока Алексей Дмитриевич не дал заводу, на котором вкалывал недавно, статуса предприятия. То есть той самой самостоятельности, за которую все так дружно ратовали.

Силой своей власти дал. Ни на кого не ссылаясь и не разводя руками. Не произнося. «Сие не зависит от меня» — излюбленной нашей присказки.

Свершилось! Прозрел слепой щенок, отряхнулся, прочно встал на четыре лапы. Теперь у завода был свой счет в банке. Свой баланс. Своя бухгалтерия — три человека. А также по одному в плановом отделе, в отделе сбыта и отделе снабжения. На полставки взяли по совместительству юрисконсульта. Никакого общего котла, никакого «объединения в целом». Все — от подсобного рабочего до директора — знали, что чем больше изготовят они икры или, например, замаринуют огурчиков, тем им же лучше будет. Доходней, вольней и почетнее… И вот уже рыскают по окрестным хозяйствам представители завода, вербуя поставщиков сырья. И вот уже находят за тридевять земель новых оптовых покупателей.

Потекли премии. Заговорили о строительстве жилого дома…

Теперь, читатель, внимание. За счет чего, задаю я вопрос, взяли упомянутых мной трех работников бухгалтерии, а также одного плановика, одного снабженца, одного сбытчика и еще, по совместительству, юриста? Итого шесть с половиной душ. Откуда? Кто разрешил? Кто, щедрый такой, дал дополнительный фонд заработной платы?

Никто. У нас с этим строго. Лишнего рубля не выцарапаешь, а уж выбить новую штатную единицу…

Танцорин и не выбивал. Зачем? Коли вся отчетность, все финансовые дела, все отношения с поставщиками и клиентами переходят к заводу, то в объединении, рассудил он, работы поубавится. А раз так, не грех маленько и подсократить его. В аккурат на шесть с половиной единиц.

Вот здесь и наступила та самая зловещая тишина, что предвещает бурю. Коллектив, сплоченный, как монолит (над которым занесли вдруг кувалду), ударился в расчеты. Сегодня шесть с половиной, завтра шесть с половиной, а заводов-то — восемь, и есть покрупнее бывшего танцоринского. Те ведь шестью с половиной не обойдутся. Этак что останется через год от монолита? Осколки одни. Горстка бессильных сотрудников. Ибо каждый, видите ли, заводишко будет сам себе хозяин. Никто не явится с поклоном. Не улыбнется искательно. Не скажет комплимент. Не выложит пусть скромненький, пусть чисто символический, но сувенир.

Да и на чей, простите, стол выкладывать? Оглянуться не успеешь, как опустеют два из трех этажей и их, разумеется, тут же оттяпают.

Другой конторе передадут, вместе с конференц-залом, в котором ах какие шумели ярмарки!

Вся надежда теперь была на инстанции. Авось там не утвердят приказ. Зачем? Кому нужны лишние хлопоты?

Инстанции, однако, приказ утвердили. Без труда доказал Танцорин: то, что хорошо для предприятий, которые жестко зависят друг от друга (одно, условно говоря, выпускает чайник, другое — крышку для него, а посему координирующая рука должна тут быть крепкой: зачем нам миллион крышек, если чайников только сто тысяч?), то, что для других предприятий благо, здесь лишь стопорит дело.

Утвердили… Предали коллектив. (Так классифицировали Пал Палычи.) Бросили в беде. Отдали варвару на растерзание. И тогда-то он, то есть коллектив, уже, правда, поредевший на шесть с половиной душ, взялся за варвара сам.

Пал Палычи, как мы уже говорили, народ сознательный. Они не против инициативы, не против нового и вообще прогресса. За! Пусть гуляет ветер перемен, пусть взвихривает все и освежает. Но только чтоб не разворошил собственного их гнездышка. Другие — пожалуйста, те давно пора потрясти, но свое не дадим в обиду.

Сколько сил ухлопано, чтобы свить его? Сколько лет! Так бы до пенсии и коротать деньки, попивая с домашним пирогом чаек, беседуя о том о сем и изливая праведный гнев на нашу косность. От души радоваться за одного Пал Палыча, у которого родился внук, и переживать за другого, тяжело захворавшего. Для первого скидываться по рубчику на подарок, второму — доставать импортное лекарство. Добрые, отзывчивые все люди, одна семья, над которой нависла вдруг смертельная опасность.

Тотальная война была объявлена генеральному директору. По всем правилам военного искусства велась она. Составлялись диспозиции. Писались донесения. Работала связь.

По-прежнему шли акты из-за плохой тары, но теперь уже ни один из Пал Палычей, этих гениальных крючкотворцев, не цеплялся к