Реакция была предсказуема. Трезветь и перемещаться в статус дрессированного животного человек категорически не захотел. Он вцепился во все, что могло подтвердить наличие и непостижимость его главной «тайны».

Сегодня, пользуясь случаем, имеет смысл повертеть эту «тайну» в пальцах и хорошенько ее рассмотреть. Мы знаем эту тайну, она всегда под рукой, всегда в доступности; она имеет тысячи форм и давнюю историю.

Итак, мы говорим о гипотезе, согласно которой в основе разума, мышления и интеллекта все же содержится некий таинственный и непостижимый компонент. Именно он обеспечивает прозрения, вдохновение, способность чувствовать и оценивать красоту, веровать и пророчествовать; его наличие обеспечивает работу «кантовского императива» и желание в весенний денек постукаться крашеными яйца-ми. Вероятно, этот же компонент обязывает homo прослезиться от 9-й симфонии Бетховена или от «Комаринского». Также он генерирует совесть и потребность маршировать.

Остается решить, что же это? Либо это действительно «внефизическая» компонента, либо сложные цепи условных рефлексов, вызываемых крайне специфическими, виртуозно структурированными раздражителями.

В «чистом виде» данная гипотеза обитает во всех религиях мира. В несколько контаминированном (загрязненном) варианте – в культурах и философии. У нее много транскрипций, но мы можем воспользоваться как ее самой лаконичной номенклатурой, т. е. понятием «бог», так и различными производными: «душа», «дух», «духовность» et cetera.

По этой версии мышление и разум – это «зеркало, в котором можно втайне увидеть образ божественного разума» (Рёскин), а также «разум в состоянии существовать и действовать независимо от физического организма», и «он способен воздействовать на обычную материю образом, который невозможно объяснить с помощью известных законов физики» (Кремо). Шопенгауэр утверждал, что «интеллект не существует сам по себе, но подчиняется динамической и суперрациональной силе», а Юнг говорил: «Наша психика – часть бога, и тайна ее безгранична».

Сюда же следует отнести и различные характеристики «духовности», поскольку иррациональная гипотеза прочно увязывает интеллект именно с ней. Бердяев характеризует ее так: «Духовность есть богочеловеческое состояние». Антоний Сурожский утверждает, что «духовность заключается в том, что в нас совершается действие духа святого».

Здесь легко заметить неконкретность формулировок светочей религиозного мыслительства и вспомнить «духовность» в ироничной трактовке Поля-Анри Гольбаха: «Отсюда одно за другим появились понятия духовности, нематериальности, бессмертности. Все эти неопределенные слова, которые мало-помалу изобрели, изощряясь во все больших тонкостях, для обозначения свойств неизвестной субстанции, каковую человек счел заключенной в себе в качестве скрытого принципа своих видимых действий…» «Люди всегда имели склонность прикрывать свое невежество изобретением слов, с которыми не соединялось никакого смысла».

Но оставим пока Гольбаха с его вечным насмешничаньем. Нетрудно вспомнить, что Поль-Анри, развеселившись, пообещал «оборвать богу уши». Впрочем, Гольбах вновь выведет нас к «формалиновым формулировкам», а дорогу к ним мы теперь хорошо знаем и сами. Мы, напоминаю, решили добросовестно и доброжелательно отпрепарировать идею бога и ее возможную роль в мышлении и интеллекте человека.

Эта идея расплывчата и капризна. Но закроем глаза на ее изъяны. Постараемся выудить из нее все, что могло бы нам пригодиться.

Возможно, «сверхъестественное» и есть то звено в цепочке последовательных актов мышления, которого нам недостает, чтобы объяснить парадоксальность слез животного при чтении им «Маленького принца» или других образцов радикального лицемерия и сентиментализма?

Помимо всего прочего, версия важной роли иррационального фактора в процессах мышления и восприятия является весьма и весьма успешной. Эта гипотеза безраздельно царствовала тридцать веков. Она породила прекрасную легенду о «психике». Она сформировала все виды культуры и большинство моделей поведения человека. Она же когда-то нянчила маленькую науку. И именно к ее горлу малютка в первую очередь (еще из колыбели) и протянула руки. К середине XIX века после долгой взаимной борьбы науке удалось почти придушить свою старую нянюшку, но у той оказалась на удивление крепкая шея.

Конечно, можно скептически игнорировать мнения различных «сурожских-платонов-бердяевых-юнгов». Их формулировки бессодержательны, а их заслуги – в контексте нашей работы – весьма сомнительны. Но что мы будем делать с почти фанатичной религиозностью Исаака Ньютона и Пастера, с агрессивным мистицизмом Т. Шванна? Можем ли мы забыть об эзотеризме членов Теософского общества Эдисона и Фламариона? О страстном спиритуалисте Бутлерове? Удастся ли нам списать на некое недоразумение набожность великого химика Рамзая, а также религиозность еще множества творцов науки? Куда мы денем Дж. Экклса с его мнением о реальности «души»? Как будем игнорировать епископский сан автора теории «Доминанты» А. А. Ухтомского и благочестие аббата Менделя?

Будем честны до конца: большинство «создателей» нашего интеллекта не имело никаких сомнений в том, что версия «надприродности» мышления является единственно верной. Даже если мы возьмем нейрофизиологию, где сумма минимальных обязательных знаний должна была бы страховать от заражения мистицизмом, то в списке из примерно трехсот главных имен ее создателей мы едва насчитаем десяток-атеистов.

Стоит также вспомнить сэра Альфреда Рассела Уоллеса. Он одновременно с Дарвином сформулировал принцип развития видов, происхождения от общего предка и (отчасти) роль мутаций. Уоллес, будучи почти равновеликим Дарвину творцом эволюционной теории, лучше других видел ее слабые стороны и уязвимость. Он утверждал, что человеческий разум не может объясняться одним лишь естественным-отбором и что метаморфоза обезьяны в человека не могла обойтись без вмешательства «внебиологической силы». Причем следует помнить, что смутила Уоллеса не филогения, а именно не объясняемое отбором, конвергенцией, дивергенцией и мутациями «пришествие» мышления человека.

Конечно, недоумение Уоллеса мы можем списать на то, что он не был знаком ни с физиологией мозга, ни с теориями условных рефлексов и ретикулярной формации. Формально это очень красивый ход, который, возможно, закроет «вопрос Уоллеса». Но вот с гегельянцем Ч. С. Шеррингтоном или с епископом А. А. Ухтомским он уже не сработает. Они оба не только прекрасно знали мозг и павловскую теорию, но и лично наблюдали экспериментальную составляющую теории условных рефлексов.

Спрятаться от всей этой фактуры за отговорками о детерминированности личности всех этих людей их «темным временем» тоже не получится. Это будет трусливая и беспомощная отговорка. У Экклса, Оуэна, Вирхова, Шеррингтона, Пастера и Эдиссона не было никаких причин бояться костров инквизиции или набожных жен.

Фактор наличия множества «верующих ученых», конечно, не является решающим для исследуемого вопроса, но и во влиятельности ему отказать на первый взгляд никак нельзя. Все вышеупомянутые лица являются реальными творцами цивилизации, обладателями наиболее точного и здравого взгляда на мир. Именно им, а не кому-либо мы обязаны успехами человечества, ибо, как совершенно справедливо замечал Жак Лёб, «истинная история делается в лабораториях, а не в парламентах или окопах».