– Avec plaisir! – воскликнула Румянцева.

– Присоединяемся! – поднял бокал Румянцев.

– Совершенно! – тряхнул брылами Мамут.

Бокалы сошлись, зазвенели.

– Нет, нет, нет… – затрясла головой Саблина. – Сережа… мне плохо… нет, нет, нет…

– Ну, Сашенька, ну, голубушка наша… – надула губы Румянцева, но Саблин властно поднял руку:

– Silence!

Все стихли. Он поставил недопитый бокал на стол, внимательно посмотрел на жену.

– Что – плохо?

– Нет, нет, нет, нет… – быстро трясла она головой.

– Что – нет?

– Мне плохо, Сережа…

– Что – плохо?

– Плохо… плохо, плохо, плохо…

Саблин резко и сильно ударил ее по щеке:

– Что тебе плохо?

Она закрыла лицо руками.

– Что тебе плохо, гадина?

Тишина повисла в столовой. Павлушка горбато замер с бутылкой в руке. Савелий стоял с обреченно-непонимающим лицом.

– Посмотри на нас!

Саблина окаменела. Саблин наклонился к ней и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом:

– Посмотри. На нас. Свинья.

Она отняла руки от лица и обвела собравшихся как бы усохшими глазами.

– Что ты видишь?

– Лю… дей.

– Еще что видишь?

– На… стю.

– И почему тебе плохо?

Саблина молчала, вперясь в Настино колено.

– Не стоит так откровенно не любить нас, Александра Владимировна, – тяжело проговорил Мамут.

– Хотя бы учитесь скрывать свою ненависть, Сашенька, – нервно усмехнулась Румянцева.

– Поздновато, – глядела исподлобья Арина. – В сорок-то лет.

– Ненависть разрушительна для души, – хрустнул пальцами отец Андрей. – Ненавидящий страдает сильнее ненавидимых.

– Как это все глупо… – грустно покачал головой Румянцев.

– Зло не глупо. Зло – пошло, – вздохнул Лев Ильич.

Саблина вздрогнула:

– Да нет… господа… я не…

– Что – нет? – сурово смотрел Саблин.

– Я…

– Савелий! Отдай ей нож и двузубец!

Повар осторожно приблизился к Саблиной, протянул приборы ручками вперед.

– Пожалуйте.

Саблина взяла и посмотрела на них, словно видела впервые.

– Ты будешь обслуживать нас, – опустился на свое место Саблин. – Будешь вырезать куски на заказ. Ступай, Савелий.

Повар вышел.

– Давайте есть, господа, пока Настя не остыла! – Саблин заложил себе угол салфетки за ворот. – На правах отца новоиспеченной я заказываю первый кусок: левую грудь! Павлушка! Неси бордо!

Саблина встала, подошла к блюду, воткнула вилку в левую грудь Насти и стала отрезать. Все прислушались. Под коричневой хрустящей корочкой сверкнуло серовато-белое мясо с желтоватой полоской жира, потек сок. Саблина положила грудь на тарелку, подала мужу.

– Прошу, господа! Не теряйте времени!

Первой опомнилась Румянцева.

– Сашенька, срежьте мне эдак вот вскользь с ребер, самую капельку!

– А мне окорок! – хлебнул вина Мамут.

– Плечо и предплечье, Александра Владимировна. – Румянцев потер пальцами, словно считая невидимые деньги. – Только, знаете, без руки, вот… самое предплечье, самое вот это…

– Руку можно мне, – скромно кашлянул Лев Ильич.

– А я попрошу голову! – бодро оперся кулаками о стол отец Андрей. – Дабы противостоять testimonium paupertatis.

Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы.

– Александра Владимировна, а можно мне…

И смолкла, глянув на отца.

– Что? – наклонился Мамут к дочери.

Арина прошептала ему на ухо.

– Только скажи как взрослая, а не так, – посоветовал он.

– А как?

Отец шепнул ей на ухо.

– Что тебе, Аринушка? – тихо спросила Саблина.

– Мне… восхолмие Венеры.

– Браво, Арина! – воскликнул Саблин, и гости зааплодировали.

Саблина примерилась, заглядывая сверху и снизу: промежность была скрыта между ног.

– Не так оно и просто добраться до тайного уголка! – подмигнул Румянцев, и взрыв смеха заполнил столовую.

– Погоди, Саша… – Саблин встал, решительно взялся за Настины колени, потянул, раздвигая. Тазовые суставы захрустели, но ноги не поддались.

– Однако! – Саблин взялся сильнее. Шея его вмиг побагровела, ежик на голове задрожал.

– Повремени, брат Сергей Аркадьич, – встал батюшка. – Тебе сегодня грех надрываться.

– Я что… не казак? Есть еще… и-и-и!.. порох в пороховницах… и-и-и! – кряхтел Саблин.

Отец Андрей взялся за одно колено, Саблин за другое. Потянули, кряхтя, скаля красивые зубы. Сочно треснули суставы, жареные ноги разошлись и развалились, брызгая соком рвущегося мяса. Скрытый ляжками от жара печи, лобок светился нежнейшей белизной и казался фарфоровым. Два темных паховых провала с вывернутыми костями и дымящимся мясом оттеняли его. Поток коричневого сока хлынул на блюдо.

– Сашенька, s'il vous plait, – вытирал руки салфеткой Саблин.

Холодный нож вошел в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями:

– Прошу, ангел мой.

Лобок лежал на тарелке перед Ариной. Все смотрели на него.

– Жалко такую красоту есть, – нарушил тишину Мамут.

– Как… ангел восковой, – прошептала Арина.

– Господа, дорога каждая минута! – поднял бокал с бордо Саблин. – Не дадим остыть! Ваше здоровье!

Зазвенел хрусталь. Быстро выпили. Ножи и вилки вонзились в мясо.

– М-м-м… м-м-м… м-м-м… – Жующий Румянцев затряс головой, как от зубной боли. – Это что-то… м-м-м… это что-то…

– Magnifique! – рвала зубами мясо Румянцева.

– Хорошо, – жевал Настину щеку отец Андрей.

– Повар у тебя, брат… того… – хрустел корочкой Лев Ильич.

– Прекрасно пропеклось. – Мамут внимательно осмотрел насаженный на вилку кусок и отправил в рот.

– Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… – бодро жевал Саблин.

– Очень правильно, – кивал Мамут.

– Нет… это что-то… это что-то… – жмурился Румянцев.