Студентам, сбившимся на скамьях поближе к дверям, чтобы вырваться на свободу, как только прозвенит звонок, не требовалось никаких сверхъестественных инстинктов, чтобы почувствовать полное отсутствие в нем каких бы то ни было иллюзий. Последний выпуск «Студента» уже отразил их озадаченность:

Вы, Макнайт, какой-то жуткий,

Вы, профессор, не больны?

Нелогичны ваши шутки,

И про Юма прибаутки

Замогильны и скучны.

ЭксгъЮмировать науку

Нужно срочно нам весьма,

Чтоб развеять эту скуку

И чтоб бог наш Мака-буку

Принял в Рыцари Ума.[5]

Макнайт уже начал забывать об этом, но когда впервые переступил порог университета, то почувствовал себя как в священной коллегии кардиналов. Тогда как раз перестраивали библиотеку, и у него спросили, сколько места оставить для книг по философии. Он ответил с уверенностью астронома, составляющего звездную карту: «Один эркер для уже написанных трудов и шестнадцать для тех, что будут созданы». Но теперь, вечность спустя, он дожил до осознания того, что в его дисциплине не случилось ликующих триумфов и не было ни священных алтарей, ни достижимой цели.

— Платон ввел демона сомнения… Рене Декарт окрестил его… Спиноза и Лейбниц не принимали его всерьез… Юм и Рейд с их ужасным шотландским упорством пошли другим путем…

Он дошел до крови и плоти лекции, до литании имен, бесконечной, изнуряющей, как генеалогическое древо.

— Кант призывал нас искать по ту сторону логики и знания… Мальбранш связал веру в реальный мир со сверхъестественным откровением… Епископ Беркли предположил, что опоры бытия стали опасно хрупкими…

Слушая странное отрывистое эхо, отскакивавшее от плоских стен и изогнутых скамей, он поднял глаза и обвел аудиторию беглым взглядом — было важно хотя бы делать вид, что он в курсе присутствия студентов, — и заметил — без большого интереса, — что молодая женщина пересела на несколько рядов вперед и больше ничего не записывала.

— Гамильтон видел Бога в Непознаваемом… Шотландцы[6]боролись с доктриной дуализма разума и материи… дьявол времени…

Хотя женщины могли обучаться только заочно, они иногда ходили на университетские лекции, но необязательное посещение означало, что он видел их редко. Бесплотное существо, чью бледность подчеркивала чернота церковного платья, казалось, совершенно потеряло интерес к лекции — нет, он не мог ее за это осуждать — и уставилось в окно.

— Дьявол природы… метафоры… времени…

Почти против воли он проследил за ее взглядом и увидел во дворе необычно мрачного ректора в сопровождении полицейских. Раньше бы Макнайт встревожился или хотя бы заинтересовался, но даже самую неотложную реальность он уже давно переводил в абстракцию и теперь не мог вызвать в себе ни малейшей озабоченности. Отвернувшись от окна, он не увидел молодой женщины. Она либо опять пересела, либо утонула за спиной какого-нибудь студента, либо исчезла как видение. Но вряд ли это было важно.

— Локк сравнивал разум с чистым листом бумаги, который чувства помогают заполнить словами. Юм расширил метафору образом впечатлений, уподобив мысли литерам печатного станка. Но пытливому уму, такому как наш, джентльмены, позволительно спросить, в какой степени книга автобиографична, в какой инспирирована обществом, а в какой степени ее набор был выполнен и покрыт типографской краской космическими силами, находящимися за пределами нашего понимания.

А в какой степени все это просто бухгалтерские отчеты, медицинские карты и правоустанавливающие документы; и сколько страниц следует уделить еще менее важным и базисным предметам.

— Мы не изучаем свитков, не двигаем горами, не рассекаем тела и не погружаемся в недра вулканов. — Он раздраженно повысил голос, так как в коридоре кто-то громко позвал канцлера. — И тем не менее все мы в этой аудитории являемся величайшими искателями приключений. Мы преодолеваем препятствия, не боясь чудищ, которые могут подстерегать нас за ними. Мы проливаем свет на ужасное и усваиваем далеко не самые привлекательные вещи. И все потому, что не можем жить без истины. Ведь только мы, джентльмены, обладаем бесстрашием, чтобы открыть врата Непознаваемого, и мужеством, чтобы вместе с вырвавшимся потоком умчаться в края, которые откроет лишь время. И тот, чье сердце содрогается при мысли об этом, еще имеет возможность вернуться в лоно удобной иллюзии.

И в лоно целесообразности. И довольства. И самопожертвования. И в последний раз посмотреть на перегруженные головы своих студентов, нетерпеливо дожидающихся конца лекции. А может, его противники, иначе трактующие Божество, правы и единственной жертвой обмана оказывается философ, тщетно прочесывающий Царства Божьи в поисках какой-либо крохи, достаточной для подпитки своего жалкого существования здесь, внизу?

— Однако, джентльмены, следует признать, — добавил он спонтанной кодой, — что сложно ставить вопрос о субъективной природе холода, когда язык прилипает к губам.

Он измученно вздохнул и, чувствуя, что студенты не поняли, отпускает он их или нет — хотя его интонации нельзя было отказать в сходстве с финальным аккордом, — лаконично прибавил:

— Ну что ж, вы свободны.

Студенты как по команде вскочили и с заметным облегчением столпились у двери.

— Вот еще что, — обиженно добавил Макнайт. — Вот что. Если я еще раз услышу в своей аудитории сопение, — он сверкнул глазами, — то своими руками затяну кашне на голове злоумышленника с такой силой, что пострадает его мозговое кровообращение.

Он пожалел об этом почти сразу же — такого рода импульсивные замечания вырывались у него помимо воли — и виновато вышел в предбанник аудитории собрать книги и выпотрошить трубку. Вернувшись через несколько секунд, он снова заметил таинственную молодую женщину, отставшую от толпы, — она хотела поговорить с ним, задать ему какой-то очень важный вопрос (что-то про дьявола; он как будто читал ее мысли), — и, несколько замедлив шаг, даже почти остановившись, чтобы ей помочь, все-таки передумал. Отвел глаза, неопределенно кивнул и вышел в коридор, не повернув головы в ее сторону.

Вокруг сновали студенты, а он шел к своему захламленному вороньему гнезду-кабинету заглотить недельной давности хлеб и безвкусный черный кофе, когда к нему с мрачным видом подошел ректор.

— Том, — сказал он, все еще называя его по имени, что должно было служить некоторым намеком на симпатию, — вы слышали?

— Слышал? — Макнайт ходил взад-вперед и развил такую мощную инерцию, что его невозможно было остановить пли хотя бы толком рассмотреть.

— Про профессора Смитона? Церковного права?

— Смитона? — Слегка притормозивший Макнайт без удовольствия произнес это имя. Смитон часто атаковал профессора логики и метафизики на senatus academicus[7]за его, как передавали, «искренний атеизм», еретические учения и увлечение абстракциями, продуктивными не более чем ребяческое кощунство. — Что он против целевых пожертвований Барлоу? Да, но я не ожидал ничего…