— Нет-нет, Том. Я имею в виду то, что случилось сегодня утром, на рассвете.

— Я ничего не слышал.

Ректор сглотнул:

— Он погиб, Том.

Вот теперь Макнайт остановился и с сомнением посмотрел на собеседника.

— Смитон? — переспросил он. — Погиб?

— Разорвали. Как будто дикие звери.

Макнайт нахмурился:

— Где?

— Тело нашли в Новом городе, молочница.

— На какой улице?

— На разных улицах, Том.

Складки на лбу Макнайта стали глубже:

— Убит?

— Да. Кто-то его убил. Или что-то. Тело уже опознали и перенесли в Каугейтский морг. У канцлера сейчас полиция.

Макнайт взял в зубы трубку.

— Будет следствие, Том. Вас могут вызвать на допрос. Формальности, вы понимаете. Мотив и тому подобное.

— Конечно, — сказал Макнайт, и ректор, которому было явно неуютно в его компании, ушел оповестить остальных.

Выйдя в коридор, Макнайт принял привычный для него угнетенный вид — никто бы не усомнился, что он встревожен известием. Но в глубине души, испытывая мучительное, ошеломляющее чувство вины, он думал о том, что это убийство было самым логичным из всего слышанного им за много лет.

Кэрес Гроувс, исполняющий обязанности главного инспектора Эдинбургской городской полиции, вспоминал свой день. Учитывая, что с раннего утра он нес груз последствий разыгравшихся ночью трагических событий — следственные процедуры, допросы, сличения и раздумья, — вполне резонно предположить, что большая часть его умственной деятельности сводилась к попытке представить, как, усевшись за маленькое бюро в углу своей комнаты на Лейт-уок, при свете парафиновой лампы он погрузит перо в чернильницу, занесет кончик пера над чистым листом бумаги и с любовью выведет специальным шрифтом для заголовков: «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ».

Затем отстранится и будет смотреть, как блестящие чернила впитываются в бумагу с авторитетом письмен Бога на Синайских скрижалях.

Это был уже не первый вариант заголовка. «УБИЙЦУ В НОВОМ ГОРОДЕ» сменила «СТРАШНАЯ СМЕРТЬ ЗНАМЕНИТОГО ПРОФЕССОРА», ее, в свою очередь, вытеснила «КОНЧИНА ЦЕРКОВНОГО ПРАВА». Предпоследним и наиболее смелым было «САМОЕ МРАЧНОЕ И ЗЛОВЕЩЕЕ УБИЙСТВО». Но «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ» понравилась ему не столько точностью — это еще вопрос, действительно ли убийца прятался на улице, где находились конюшни, — сколько аллитерацией, которая даже на его полицейский слух, настроенный скорее на духовые инструменты, чем на поэзию, казалась ему весьма звучной.

Так как маленькое школьное бюро не располагало к мечтательности (оно было приобретено на распродаже конфискованной у неплательщиков мебели напротив Крэгс-клоус по этой самой причине), он снова склонился над тетрадью и занес трепетное перо над бумагой.

«То было самое жестокое убийство из всех, что он имел несчастье когда-либо лицезреть», — начал Гроувс, и это не было преувеличением: тело профессора Смитона было буквально разорвано, три его фрагмента обнаружили на пересечении Белгрейв-кресит, Куинсфери-стрит и моста Дин; жуткое зрелище даже для Гроувса, а ведь ему доводилось видеть и задушенных детей («КОШМАР НА ЛОТИАН-СТРИТ»), и трупы, кишевшие червями («ТЕЛО ИЗ ДИН-ВИЛЛИДЖ»), хотя вообще-то самые кровавые преступления в городе ему не поручали. И именно по этой причине «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ» имела для него огромное значение.

За более чем двадцать лет Гроувс перепахал почти три тысячи дел, но все это время плелся во все заслоняющей собой тени главного инспектора Стюарта Смита, человека, знаменитого в королевстве тем, что его расследования практически всегда венчало раскрытие преступления. Авторитетному и опытному Смиту поручали практически все особо тяжкие преступления и дела, связанные с чувствительным царством общества, Гроувс же довольствовался скупщиками краденого, наперсточниками, пьяницами, распутными женщинами, магазинными воришками и прочей нечистью — неблагодарная работа, которую он выполнял с необыкновенной гордостью. Единственно в силу буквального восприятия им первого пункта присяги — «обязан посвящать все свое время и внимание службе» — любому карманнику Эдинбурга были знакомы его тяжелый лоб, обветренное лицо, привычка красться вдоль домов, выслеживать жертву по проулкам, хватать подозреваемого за руку и железным голосом произносить у него над ухом: «Тебе не уйти от Гроувса».

Но в настоящее время главный инспектор Смит был в Лондоне, где наблюдал за установкой своего подобия в Кабинете ужасов Музея восковых фигур мадам Тюссо в сцене триумфального задержания Глупышки — Сэлли Кромби, отравительницы из Кэнонгейта, повешенной в Кэлтонской тюрьме десять лет назад. «Вечерние новости» окрестили его «первым отлитым в воске эдинбуржцем», а когда кто-то напомнил, что обитателями знаменитого музея уже были сэр Вальтер Скотт и Дэвид Юм, не говоря о Бёрке и Хейре,[8]то просто Восковым Человеком, отметив, что эту честь он делит с Наполеоном, лордом Нельсоном и Генрихом VIII.

Гроувс же полностью связал свои упования на бессмертие с завершением мемуаров, начатых примерно тринадцать лет назад и каждый вечер прираставших подробными отчетами о текущих делах. Завершив очередное следствие, он придирчиво просматривал записи в огромной тетради, до неправдоподобия приукрашивал детали, прибавлял моральную виньетку и только тогда решал, достоин ли эпизод того, чтобы внести его в книгу с золотым обрезом под названием «Мощный удар инспектора Гроувса, или Воспоминания сыщика в современных Афинах».

Книга, конечно, будет закончена, только когда он официально выйдет на пенсию, а пока в эту тайну было посвящено лишь одно лицо — ныне покойный волынщик Макнэб в неизменной шотландской юбке («ФИЛОСОФ НА УГЛУ»), без которого невозможно было представить улицы так же, как без стражей порядка, — чей доступный кладезь многословной мудрости в глазах Гроувса стал основанием удостоить его чести быть первым, кто получил возможность подробно ознакомиться с тщательно продуманным сочинением. Макнэб был восхищен произведением, сделал несколько разумных критических замечаний, касающихся грамматики, и заметил как можно более тактично, что для достижения успеха в книгу нужно добавить «приправ и гарниру», более «эффектные и сенсационные» случаи, без которых «и без того хилое внимание современного читателя совсем ослабнет, а его жажда скандалов не будет утолена». На самом деле он хотел сказать — а Гроувс не был настолько самонадеян, чтобы не понять этого, — что публикация отчетов о магазинных воришках, бытовом мошенничестве, кражах вывешенного на просушку белья и мелких жуликах не является нерушимым залогом издательского успеха. «Жажда крови, раздувающая ноздри жены викария, — глубокомысленно изрек волынщик, — не слабее, чем в рыле бродяги с Каугейт».