знаю, что я молитвой выражал только подъем свой. И странно, молитва исполнена.

Дневник, 15 (27) апреля 1884 г., Москва, т. 49, стр. 82.

Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкий фабричный народ – заморыши. Научи меня, Боже, как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений.

Дневник, 3 (15) мая 1884 г., Москва, т. 49, стр. 89.

Нашел письмо жены. Бедная, как она ненавидит меня. – Господи, помоги мне. Крест бы, так крест, чтоб давил, раздавил меня. А это дерганье души – ужасно не только тяжело, больно, но трудно. Помоги же мне.

Дневник, 12 (24) июля 1884 г., т. 49, стр. 112.

Читаю Meadows[43] и по-еврейски Евангелие[44]. Все нездоров и слаб, слаб во всех отношениях. Целый день прошел без событий… Объявил, что пойду в Киев. Ночью вошел наверх. Объяснение. Не понимаю, как избавить себя от страданий, а ее от погибели, в которую она с стремительностью летит. Молился вчера, значит слаб. Молитва к богам и святым – чаще к святым – оттого, что нужна помощь. И если бы мы жили христианской жизнью, была бы помощь от людей, от церкви. Все, о чем мы разумно молимся, могут сделать нам люди – помочь трудом, умом, любовью.

1888 год

Дневник, 25 ноября 1888 г., Москва, т. 50, стр. 5.

Пошел ходить, хотел исполнить долг и опять помешало. Встретил Стороженко[45] и он стал ходить со мной, рассказывал о своей лекции, предполагаемой, о пессимизме и о том, религия утешает ли? Я сказал ему, что если бы он определил, что религия и что пессимизм, то он не думал бы об этом. Все праздная болтовня. Я разгорячился и доказывал ему, что он фарисей и дармоед. Ему ни по чем… Грустно было вчера, хотелось умереть, чтоб уйти от нелепости, которую настолько перерос. Разумеется, вся вина в том, что не работаю, да боюсь. Начать излагать, когда не требует этого Бог – дурно и не сказать что знаешь – дурно. Помоги мне Боже, Отец. Люблю обращаться к Богу. Если бы не было Бога, то хорошо уже это обращение в безличную пустоту. В таком обращении нет слабостей тщеславия, человекоугодничества: расчетов, от которых почти невозможно отделаться, обращаясь к людям. Так помоги мне, Отец!

Дневник, 3 декабря 1888 г., Москва, т. 50, стр. 9.

Встал рано, сходил, купил колун, наколол и затопил печи, иду завтракать. – Читал, был Шенбель[46], умный старик. Привез статью о дешевом хлебе. Он прав. Прекрасно сказал мне о молитве: Бог есть закон правды. И его умолить нельзя. И другое о том, что если нет сил гореть и разливать свет, то хоть не застить его.

Дневник, 17–18 декабря 1888 г., Москва, т. 50, стр. 15.

Упадок нравственный во мне… Что-то уж очень глупо (спал дурно), колол дрова, убрал, иду завтракать. Отец, помоги мне – мне кажется, что я падаю.

Дневник, 30 декабря 1888 г., Москва, т. 50, стр. 18.

… Пришел Немолодышев[47]. Сердит, злопамятен и мелочен. Говорили о внешнем и мелочах. Он оставался при своем, потом сказал о своей тоске, беспомощности, одиночестве и страхе смерти, я узнал себя и мне стало жалко его; я сказал: молитесь Богу, т. е. найдите ту точку, в которую смотреть помимо людей. Он понял.

1889 год

Дневник, 2 января 1889 г., Москва, т. 50, стр. 19.

Уныло начал новый год. Читал Robert Elsmere[48] – хорошо, тонко. Маша с Пошей расстроены[49]. Трудно становится. И просвета нет. Чаще манит смерть. Отец! Помоги, настави и прими.

Дневник, 18 января 1889 г., Москва, т. 50, стр. 24.

Рано, колол дрова. Пришел молоканин из Богородского[50]. Читал наверху, пришел Теличеев[51] с другим господином просить ходатайства за высылаемую гувернантку. Скверно себя вел с ними. Без любви к ним и с нетерпением и болтовней. До этого еще прочел в Русской Мысли в статье Шелгунова[52] о себе и позорно печалился. Да, да, да, необходимо бросить всякие затеи писать и что-то для себя делать, а блюсти одно: готовность к оскорблению и унижению – смирение и заботу одну о возможности добра другим. – Да, помоги, Отец!..

Дневник, 12 февраля 1889 г., Москва, т. 50, стр. 36.

Отец, помоги мне, не переставая радоваться, исполняя в чистоте, смирении и любви волю твою.

Дневник, 10 марта 1889 г., Москва, т. 50, стр. 48–49.

Нынче вот и думал: как возбуждать эту любовь к любви и т. п. Есть одно всемирное, всем известное и до неузнаваемости изуродованное средство: молитва. Обращение (следовательно, внимание к тому) к самому святому в себе (выдвигание его вперед). Святое же во мне есть святое во всех, есть святое в самом себе, есть Бог. Да, молитва сильнейшее средство и единственное, молитва, как вызывание в себе лучшего, что есть, и приучение себя жить им.

Дневник, 11 марта 1889 г., Москва, т. 50, стр. 50.

Обедали Сухотин и Соловьев[53]. С Соловьевым хорошо говорил. Он придает догматам значение принципов… А я говорю: я отрицал молитву, а теперь признаю.

Дневник, 24 марта 1889 г., Спасское[54], т. 50, стр. 56.

Ночью разбудила боль – очень сильная, пот капал, и рубаха смокла. До 5 часов от 2-х. Пробовал молиться. Мог. Встал поздно. Все ноет. Вчера и 3-го дня еще не мог вызывать в себе высокое, твердое в Боге в духе состояние. Как будто набегало сомнение. Не мог молиться. Не то, чтобы сомнение, т. е. опровержение истины христианской жизни, а отсутствие веры живой в нее.

Дневник, 25 марта 1889 г., Спасское, т. 50, стр. 57.

Устал я и не хочется писать. И не надо. Молиться надо с утра, прося Бога о хлебе насущном, т. е. о деле Божьем для себя, о работе для Бога. Дай, Господи.

Но и так хорошо.

Дневник, 26 марта 1889 г., Спасское, т. 50, стр. 57.

Молился богу и кроме того себе говорил: помни, что: – что жизнь твоя есть только исполнение воли Бога в чистоте, смирении и любви. Все вне этого не жизнь.

Дневник, 14 апреля 1889 г., Москва, т. 50, стр. 67.

Да, молитву, которую напишу на ногте: Помни, ты работник дела Божьего.

Дневник, 19 апреля 1889 г., Москва, т. 50, стр. 69.

После обеда начал читать. Началась боль и очень болело до 11. Переносил порядочно. Как странно, что во