Я взрослел, и кое-кто из жителей деревни начал приобщать меня к древнему и весьма почетному виду спорта, который обычно называется браконьерством. Это прекрасное занятие требует большого искусства. На юге Шотландии было немало браконьеров, но мне кажется, я могу, не хвалясь, сказать, что ни один из них не мог сравниться со мной, так как все время, когда я не занимался охотой с ружьем и ужением рыбы, я тратил на то, чтобы научиться ставить силки или сети. Немало темных ночей я провел, ползая в кустарнике, обвязав шею тонкой шелковой сеткой, как будто это было кашне, и прислушиваясь к шагам сторожа, гулко отдающимся по мерзлой земле. Сторожа были вооружены ружьями, которыми они пользовались без колебания, часто оценивая жизнь фазана или кролика выше жизни человека. Такие условия делали этот вид спорта еще более увлекательным. Я часто думаю, что приобретенный в юношеские годы опыт оказал мне хорошую услугу много лет спустя, когда я стал охотиться на крупного зверя.

Ходил я всегда с собакой. Она-то и предупреждала меня о приближении сторожа. Однажды мы вместе лежали на животе, когда два сторожа на расстоянии десяти футов от нас гадали, где бы я мог спрятаться. Эго было хорошее время, и мне часто кажется, что я получал не меньше удовольствия от кролика, добытого за спиной сторожа, нежели в более позднее время от убитого мной слона с клыками весом в двести фунтов.

Зачастую, возвращаясь поздней ночью, я видел в окнах нашего дома свет. Это означало, что родители ждут меня. Добычу я прятал в погребе за бочками, а затем бесшумно взбирался в свою комнату по черной лестнице (я изучил все скрипучие половицы и научился не ступать на них). После этого я раздевался и нырял в постель. Позже родители поднимались в мою комнату. Увидев, что я крепко сплю, мать удивленно говорила: «Где он только пропадал?». Я подозревал, что отец прекрасно знал, где я мог пропадать, но он никогда меня не выдавал.

Так я и рос, проявляя мало любви к земледелию и еще меньше уважения к солидным людям Ширингтона. Они в большинстве случаев были плохими стрелками и, конечно, не умели поставить силок для кроликов или для ловли лосося забросить мушку в реку на тридцать футов.

Темным облачком на моем горизонте была школа. У меня вошло в привычку опаздывать на занятия, поскольку я не мог пройти мимо болота, не посмотрев, как поживают птицы. Школьный учитель был зверем по своему характеру, довольно щедрый на березовую и бамбуковую розгу и бамбуковую палку. Больше всего он любил колотить провинившегося по голове, сначала с одной стороны, а потом с другой, пока уши ученика не чернели и он не падал, теряя сознание. Несколько учеников из моего класса выросли глухими в результате такого обращения.

Я был крупным парнем, и хотя наш учитель частенько бил меня бамбуковой палкой, он не смел бить меня рукой. Но однажды, когда мне было четырнадцать лет, я пришел в школу после одной из вылазок, весь измазанный грязью. Этого учитель стерпеть не мог. Он бросился на меня с кулаками и стал колотить по голове, пока из ушей не потекла кровь. Мне показалось, что он просто сошел с ума. Схватив грифельную доску, я изо всех сил ударил его. У меня были неплохие мускулы: я постоянно лазил по деревьям за птичьими яйцами и ходил на охоту с тяжелым ружьем. Учитель зашатался, сделал несколько шагов назад и, чтобы не упасть, схватился за парту. Я решил, что лучше уйти из школы до конца дня, и вернулся в свое любимое болото Лохар-Мосс, где мог побыть в одиночестве.

Придя домой, я узнал, что учитель уже был там вместе с местным священником. Родители были страшно расстроены, но, когда я рассказал им все, отец не стал наказывать меня, а мать посоветовала побольше уделять внимания книгам и поменьше ружью. С тех пор учитель боялся меня. Поэтому так получилось, что в школе я проводил очень мало времени, предпочитая удить рыбу или охотиться.

Мои родители всегда считали, что я пойду по стопам отца и стану фермером. Но я не питал никакой любви к земледелию или к чему-либо, кроме охоты. Все же я считал, что фермеру лучше, чем клерку, который на целый день заперт в конторе, и не возражал родителям. Но когда мне исполнилось восемнадцать лет, я попал в серьезную беду. Девушки в Шотландии мало изменились со времен поэта Роберта Бернса и не скупились на знаки внимания. Я считал себя весьма опытным в этих делах, а в действительности был всего-навсего мальчишкой и серьезно влюбился в женщину старше меня по возрасту. Я думаю, что увлечение прошло бы, если бы не вмешался сюда местный священник. Он пришел к моим родителям и перечислил мои прегрешения. Меня вызвали на семейный совет и просили порвать с этой дамой. Я отказался подчиниться решению семейного совета и поклялся жениться на ней. Священник ушел, грозя мне муками ада, а родители остались в полной растерянности, не зная, что делать и куда обратиться.

Восстановив против себя священника и будучи на довольно плохом счету у всех (кроме тех, кто был благодарен мне за дичь, которую я дарил им в тяжелое зимнее время), я был отверженным среди жителей нашего местечка. Родители смертельно боялись, что я исполню свою угрозу и женюсь на той самой женщине.

Однажды вечером, когда я угрюмо сидел в своей комнате, ко мне зашел отец.

— Джон, мы вот тут всей семьей поговорили о тебе, — сказал он, присаживаясь на кровать и глядя на свои руки. — Мы решили, что тебе было бы неплохо поехать в какое-нибудь путешествие… ну, скажем, в Африку. Кузен наших родственников живет в Кении близ города Найроби. У него ферма. Если ты согласен, я куплю тебе полфермы.

Я знал, о каких родственниках идет речь. Это замкнутые, скупые до скаредности люди. Если у них между пальцев проскользнет фартинг, они кричат: «Спасите!». Если этот кузен был сколько-нибудь похож на них, то мне предстояла в Африке нелегкая жизнь. Но я не думал ни о чем — в Африке водились слоны и носороги, это была та страна, где мне следовало жить. Я готов был уехать в ту же ночь и сказал об этом отцу.

Уходя из моей комнаты, отец задержался у порога.

— Сынок, можешь взять мой Перде, — сказал он.

Я понял, что отец простил меня.

Через несколько недель я сел на судно, отправлявшееся в Момбасу — порт на восточном побережье Африки. Со мной было охотничье ружье Перде и винтовка маузер калибра 275[8]. Это было тяжелое оружие, привезенное моим дядей с англо-бурской войны. В Шотландии, где самая крупная дичь — барсук, эта винтовка казалась чудовищно большой.

Прощаясь, отец сказал мне:

— Джон, эта поездка или сделает из тебя человека, или сломит тебя. Ты не хочешь жить нашей скучной жизнью и жаждешь приключений. Ты их получишь. Но если ты вернешься из Африки с поджатым хвостом, я не потерплю твоего бахвальства. Это будет означать, что ты вернешься битым, сынок. И тогда тебе придется остепениться, заняться честным трудом и работать, как все люди.

Я мало думал об этом. Я представлял себе, что возвращусь в один прекрасный день богатым, с большим количеством слоновой кости и десятком рекордов по охоте на крупного зверя. «Я покажу, — думал я, — этим людям, что за парня они прогнали». Особенно много я думал о том, как зайду к своим старым друзьям: священнику и школьному учителю.