Было 6 часов утра. Металлический будильник прозвенел, как всегда, резко и противно. За это его и держали. Гремин старался просыпаться до будильника, чтобы успеть нажать кнопку и не будить остальных жильцов. На этот раз потребовалось два картавых перезвона, прежде чем Гремин хлопнул по кнопке. Он долго не мог заснуть, постоянно просыпался и с трудом разодрал глаза.

Первое, о чем подумалось Гремину, едва он пришел в себя: «Черт возьми, сегодня же суббота. Значит, предстоит чертов обед с отцом Гермогеном».

Гремин скривился. Он не был истово верующим, но два черных слова подряд, спросонья, даже про себя – это уже слишком. Он перекрестился. Скороговоркой произнес молитву «Иже еси на небеси». Снова перекрестился.

Отец Федор был настоятелем храма святителя Николая. Профессиональный священнослужитель из семьи священнослужителей. Перед самой войной окончил духовную академию при Киево-Печерской лавре. Войну прослужил полковым священником в действующей армии. В гражданскую – оказался с Юденичем. И с ним отступил. Осел в Литве, где брат имел поместье. Получил приход, женился, родились дети. Потом жена умерла. Воспаление легких. Отец Федор сам похоронил ее на погосте рядом с храмом, поставил нехитрый крест, отслужил красивый молебен. Дети воспитывались в семье брата, но каждое лето два месяца проводили с отцом.

1939 год отец Федор встретил настоятелем храма преп. Сергия Радонежского в Утянах.

Это плавное течение отлаженной жизни в служении Богу, заботе о ближних и непритязательных радостях, взломал приход Советов. Начались гонения на веру и на духовенство. Отец Федор сполна познал меру ненависти новой безбожной власти к хранителям веры Христовой. Он ждал ареста если не как настоятель одного из крупнейших православных приходов Литвы, то как участник похода Юденича на Петроград.

Отцу Федору повезло. Его не успели арестовать. Нагрянули немцы. При немцах православному церковнослужителю в Литве тоже было не сладко, но жить и служить тем не менее можно.

Когда после Курской дуги Красная Армия неотвратимым валом покатилась на Запад, отец Федор решил для себя все. Он ушел вместе с отступавшими немецкими войсками. Через Мемель, Кенигсберг, Данцинг, Кранц, Торгау. Где пароходом, вместе с артиллерийскими орудиями, скотиной, ранеными, где попутным грузовиком, где подводой, а чаще – пешком.

Несмотря ни на что, он дошел. И донес чудотворную икону Иверской Божьей матери. Свою любимую. И мощи святителя Киприана. И святое Евангелие, и святую Чашу.

Поначалу помогал окормлять бывших советских военнопленных и перемещенных лиц в американском секторе Германии, потом епископ Марк, помнивший отца Федора по Литве, выписал его в Рим помочь поставить на ноги церковь святителя Николая. Так отец Федор оказался настоятелем маленького православного храма в центре Рима, в захиревших кварталах возле железнодорожного вокзала Термини.

Отец Федор был первым соотечественником, кого Гремин встретил в Риме. Он сам наведался к отцу Федору, скорее, чтобы представиться и получить благословение, чем за помощью. Зашел на несколько минут, а вышел спустя три с лишним часа регентом церковного хора и с ключами в кармане от вполне приличной комнаты.

Гремин застал отца Федора в кабинете, загроможденным стульями, иконами, разными коробочками и всякими иными нужными и ненужными вещами.

«Вот он, классический русский поп, – подумалось Гремину, – добрый и умный».

Отец Федор не выглядел на свои шестьдесят три года. Среднего роста, слегка сутулый, полноватый, лысоват, с крупными, невыразительными чертами лица. Притягивали глаза – не столько умные, сколько мудрые. И говорил отец Федор без присущего пожилым священникам торжественного апломба, без напора, а скорее как старый учитель или старший товарищ.

– Вам, наверное, со всеми вашими путешествиями нечасто случалось исповедоваться последние месяцы?

Гремин ждал этого вопроса. Ждал и опасался.

– Это мой грех, отец Федор.

– А вы не волнуйтесь, Андрей Николаевич, исповедь – дело тонкое. Здесь спешить нельзя. Когда почувствуете, что готовы – скажете. Если вам проще исповедаться человеку ваших лет, – не стесняйтесь, скажите. Это в порядке вещей. У нас есть отец Владимир – ваш ровесник. До Рождества еще время есть.

Слово за слово Гремин рассказал отцу Федору всю свою жизнь, и не только официальную, «заготовленную», но и кое-что из настоящего, чего, наверное, не стоило рассказывать. Отец Федор не был ни крупным церковным деятелем, ни теологом. И вообще, видимо, не был особым интеллектуалом. Но был опытным человеком, умел располагать к себе людей.

Хотя что-то неуловимое все-таки настораживало. То ли мимолетный разворот широких плеч, вовсе не сутулых, то ли неожиданно мощные желваки на сжатых скулах, то ли взгляд… Однажды Гремину довелось наблюдать отца Федора, одного, в пустом, полутемном храме. Тот словно ощупывал, проверял на прочность церковную утварь тяжелым, недобрым взглядом. Гремину тогда еще подумалось – не хотел бы он оказаться под этим взглядом на месте какого-нибудь семисвечника. В такие минуты отец Федор если и напоминал сельского попа, то не из наших дней, а из прошлых веков, когда за веру поднимали не только крест, но и меч.

Отец Гермоген являл собой полную противоположность отцу Федору. Этот, из гвардейских офицеров, был лет на пять постарше отца Федора и в годы Первой мировой войны, будучи полковником российского Генерального штаба, возглавлял отдел по агентурной работе за рубежом. В этом качестве не меньше, чем отлаживанием агентурных сетей в Австрии и Германии, он занимался выслеживанием русских революционеров. И неплохо преуспел. Неудивительно поэтому, что после революции за голову отца Гермогена – тогда еще Николая Игнатьевича Стольникова – новая власть назначила немалую награду. Самого Стольникова не поймали, зато взяли его семью и от бессильной злобы, а больше, наверное, по пьяни, всех сожгли в паровозной топке – жену и трех маленьких детей: двух дочек и сынишку – восьми, пяти и трех лет.

Стольников едва не рехнулся умом. Несколько недель провел в бреду. И очнулся другим человеком. Когда он наконец добрался до Омска и возглавил у Колчака контрразведку, так не зверствовал никто на фронтах гражданской войны. Он, до революции державший в кабинете концертный рояль и ночами любивший играть Вагнера, теперь своими руками сдирал кожу с арестантов, вытягивал жилы, зашивал во вспоротые животы живых кошек.

Так минуло несколько лет. Опомнился Стольников только в Харбине в 1922 году, с неутоленной ненавистью к Советам и не менее жгучей ненавистью к самому себе. Он принял постриг и двадцать с лишним лет отмаливал грехи колчаковских застенков. Промерзал до костей в скиту в Синь-Цзяне, на высоте 5000 метров, учил грамоте детей индейцев на медных рудниках в Перу, перевязывал культяпки прокаженным в лепрозории во французском Конго.

А когда Гитлер кинулся на СССР, отец Гермоген промолился на коленях, не вставая, двое суток. Затем снял рясу, зашил в подкладку старого пиджака ладанку с мощами святителя Нила и положил в старенький вещевой мешок три вещи, с которыми не расставался никогда: фамильное Евангелие с вклеенной фотографией семьи, браунинг – подарок императора и истертую партитуру заключительного акта «Гибели Богов» Вагнера. И стал пробираться на фронт.