Его метод был прост и наивен. Аббат требовал хорошого стола и крепкого сна.

Он нашел сомнения Мечки несущественными.

— Кто сомневается в Боге, тот в Него верит. Это не я говорю, это давно сказано кем-то.

Он зазвал ее к себе и дал книгу, от которой можно было возненавидеть католичество.

«Наши ксендзы умнее», — подумала она, разочарованная.

На другой день месса была в шесть часов утра. Мечка встала с головной болью и когда приняла облатки, ей показалось, что она теряет сознание от слабости.

Освященный алтарь, аббат, мальчик со свечой и колокольчиком, белая пелена баллюстрады раздвоились и поплыли у нее перед глазами. Она еле дотащилась до своей скамьи и не нашла в причастии никакой радости.

* * *

Арки, выстроенные в честь празднеств, давно снесли, а дождь продолжался. Он даже как будто усилился. На улицах месили бело-серую грязь, и все шли крадущимся шагом, держась ближе к домам. Многие бежали в горы. Мечка лежала больная. Кашель и лихорадка измучили ее. Руки и лицо приняли желтоватый оттвнок. Она очень страдала от невозможности посещать мессу.

Лузовский получил дурные известия из России, где он имел крупное торговое дело. Поэтому Стэня целые дни писала под его диктовку и уединялась с ним на прогулки. Тэкля часто уезжала, но все-таки она не забывала Мечку.

Мечка испытывала к ней нежность, хотя не любила таких женщин, как Тэкля. Она находила ее чересчур терпимой к людям. Для Тэкли не было непростительного поступка. Она даже жалела подлецов какой-то особой жалостью. Мечка хорошо представляла себе Тэклю, и в институте, и в семье, и замужем. Везде она тихая, кроткая и слегка удивленная. Мечка понимала также ее веру: слепую и сказочную. Может быть, в глубине души она не отрицала ни фей, ни русалок, ни заколдованных принцесс. Еще яснее была для Мечки драма Тэкли — любовь к убитому ксендзу Пшелуцкому. Тут не помогли бы никакие анализы и успокоения. Она считала ее чем-то, действительно, позорным и только недоумевала, почему такой ужас стрясся именно над ней. Она была загипнотизирована прошлым. Она всегда возвращалась к нему, воскрешала его умышленно. Она пргвзжала к Мечк обыкновенно в сумерках. На ней был темный костюм, дорогие меха, длинный шелковый шарф, от которого пахло тонко и сладко. Она садилась близехонько и радостно говорила о близком отъезде в Россию… Как-то она призналась в тоске, что брачная жизнь с Лузовским представляется ей кошмаром.

— Я не могу выносить ласк. Не могу…

Ее глаза наполнились слезами и ужасом.

— Но почему же вы не уйдете?..

— Разве ксендз Игнатий позволит?..

Мечка покачала головой. Она находила Тэклю несколько странной женщиной. Ей доставило огромное удовольствие провести ее пешком по тихим, пустым улицам.

Дождь кончился. От садов веяло глубокой свежестью. Ветки роняли крупные капли. Несколько бледных звезд заблудились среди туч.

Лузовские уехали.

Мечка не поправлялась. Доктор неодобрительно относился к ее одиночеству.

В отеле ничего не имели против того, чтобы ее комната освободилась.

О больной прислала справиться мадам Гоншэ, крайне недовольная отъездом Лузовских.

Наконец, когда все уже листья пожелтели, Мечка встала.

Месье Жорж снес ее вещи на новую квартиру. Он ни за что не хотел, чтобы она взяла экипаж. Тронутая, она щедро расплатилась с ним.

Теперь Мечка жила у какого-то немца, где был сад, цветники и шумный, прозрачный фонтан, делающий два прыжка — с камней на площадку, и с площадки в бассейн.

Она снова ходила на мессу и снова читала религиозные томики с надушенными названиями. Втайне она сознавала, что в своих религиозных исканиях и порывах топталась на месте. Правда, она исповедывалась и причащалась каждую субботу. Но это доставляло ее совести очень небольшое облегчение. Аббаты были терпеливы, благожелательны и бессильны. Аббат Клоз недавно отказал вести ее душу, холодную и как бы засохшую. Он резко предостерегал Мечку от излишнего анализа. В унынии она роптала. Слепая вера умерла еще в юности, изнасилованная прозой и пошлостью. Вера через разум не могла зародиться, ибо Мечке недоставало знаний. Она могла применить к себе слова Мицкевича: «Через чудо — это слишком скоро, через науку — это слишком долго».

Мечка молилась перед распятием, раны которого оживали при закате. Она распростиралась на полу, когда аббат высоко поднимал Бога, ставшего плотью и укрытого в солнце облатки. Она вкладывала всю душу в кротчайшую из молитв: «Ангел Божий возвестил Деве Марии», и рыдала в исступлении, повторяя слова псалма Fxpandi manus meas ad te…

Если она оставалась холодной к самому Богу, тем пламеннее любила Его алтари. С упоением слушала она irfeme и орган, не пропускала ни месс, ни вечерен, мечтала о богомольном путешествии в Рим, Лурд или Ченстохов. Она всем сердцем прилепилась к готическим, воздушным куполам, расписным окнам, благоухающим алтарям и темным притворам. Она была заворожена изяществом ветхих, тускло-золотых покрывал, мелодичным звяканьем матовых кадильниц, белизной длинных кружев на комжах аббатов, благородной роскошью их орнатов. Конфессионалы с таинственными занавесками волновали ее до изнеможения, и она влюблялась в тишину, насыщенную подавленными вздохами, ароматами и любовью.

Таким образом, она стала католичкой без Бога, верной служанкой без господина, фанатичной рабыней мертвых вещей, миражных настроений. Она усвоила себе языческое обожание ритуала, горячечную любовь к клиру. Она так исступленно полюбила форму, что стала довольствоваться ею, как чем-то настоящим, божественным, сверхъестественным. Правда, порой ее душа достигала экстаза и низводила с неба Божество, равнодушное к мольбам и страданию. Правда, временами она чувствовала Бога, почти осязала Его. Временами она снова переполнялась высшей, трепетной, пламенной любовью к Иисусу. И как ни редки были эти минуты благодати, чистоты, прозрачности сердца, они сильно укрепляли Мечку. Воспоминание о них не умирало в ее душе, и когда тоска по небу превышала силы, она шла к ним на поклонение.

* * *

Однажды, сидя в саду, Мечка услышала скрип щебня. Она оглянулась.

К ней шел высокий, широкоплечий, немолодой ксендз, держа в руках соломенную шляпу. Она заметила белизну его лба, красивую форму головы, резкое противоречие между внимательным, проницательным взглядом и очень нежным рисунком рта. Но даже и в губах было противоречие, — он были чувственны, добры, насмешливы и скорбны. Это противоречие восхитило Мечку. Она встала навстречу, улыбаясь.

Он представился.

— Ксендз Ришард Иодко.

Он сел на скамью, как раз против Мечки у фонтана, и рассказал, что привез поклоны от Лузовских. Тэкля прихворнула дорогой. Эта маленькая женщина недолговечна, без сомнения! Стэня уже уехала к бабушке.

Мечка слушала его с громадным удовольствием. Радость струилась в этом человеке. Ей казалось, что она стоит, вся залитая солнцем и овеянная свежестью моря. Какой он был сильный, простой… Она смотрела на него с восхищением, беспричинно улыбаясь. Потом они пошли и сидели долго в ее комнате. Хозяйка-немка сервировала им чай, поглядывая на них не без лукавства. Мечка знала теперь, что ксендз Иодко — настоятель в южном городке У., что у него вышли неприятности с правительством и что, обыкновенно, он много путешествует. Он с некоторым изумлением пересмотрел ее книги.