Наступившую тишину заполнило хихиканье Бениты, хорошенькой репортерши, освещавшей судебные процессы. В задних рядах шушукались не входившие в жюри присяжные. Питер поглядел туда, где сидели родственники Джуди Уоррен. Мать ее сидела низко опустив голову и крутила обручальное кольцо на пальце, о чем-то размышляя. Может, о том, что надо было лучше смотреть за дочкой, обучавшейся на вечерних курсах зубных техников? Джуди была не лишена определенной привлекательности, которую подчеркивала облегающими фигуру платьями и взбитыми, как облако, прическами, но на самом-то деле была всего лишь девчонкой, в свои двадцать лет жившей под крылышком у родителей и вращавшейся в узком кругу неустроенных молодых людей, в конце недели заполнявших бары и кегельбаны, перебивавшихся то одной, то другой низкооплачиваемой работой, затем женившихся и начинавших тянуть лямку жалкой и полной разочарований жизни, повторяющей жизнь своих родителей. Джуди, при всей ее неразборчивости, мужчины были не так уж нужны. Возможно, заскучав, она переметнулась в клубы и рестораны центральной части города, облюбованные яппи. Питер подозревал, что девушка быстро усвоила манеру менять круг общения, используя в качестве инструмента дарованную ей природой соблазнительную грудь. То, что она стала видеть перед собой, ей понравилось и подхлестнуло ее желания. Преображение заняло немного времени – месяца два, не больше. Изменилось все – гардероб, снадобья, дающие возможность расслабиться, темы для бесед, искусством которых она быстро овладела. Люди находят друг друга, и Робинсон нашел ее, а она – его. Поняв, что он богат, она с легкостью научилась смотреть сквозь пальцы на странности его поведения. Он помог ей переехать в квартиру неподалеку от Музея искусств. А потом она его бросила, чего он не смог перенести. Подбирая присяжных, Питер позаботился о том, чтобы в состав жюри не вошел никто, кто способен был бы счесть Джуди Уоррен дешевой шлюхой, ведущей распутный образ жизни и получившей по заслугам. Он проглядывал свои записи, не желая, чтобы признание ответчика доставило родным Джуди больше тяжелых минут, чем это было необходимо. Но надо было донести основную мысль до сознания присяжных. Нельсон почувствовал естественное утомление и прикрыл глаза.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал Питер.

– Хорошо. Итак, повторяю: я не вправе комментировать это, мистер Робинсон. И не вправе делиться своими предположениями относительно того, что вас ожидает. Ответ: Да нет у вас, копов проклятых, никаких отпечатков пальцев. И не убивал я Джуди. А те отпечатки, что вы нашли, – не мои. Вопрос: Не желаете ли продолжить ваше чистосердечное признание, мистер Робинсон? Ответ: Е… вашу мать, е… вас всех. Так и быть, скажу вам все, что вам так хочется услышать. Я заколол Джуди! Я колол и колол, потом оседлал ее…

Тут Нельсона прервал смех ответчика – резко обернувшись к жюри, с наглой улыбкой он кивал присяжным.

– Ха-ха! – хохотал он, призывая в свидетели суд. – Не ожидали, да?

Морган быстренько попытался утихомирить своего подзащитного и стащить его с возвышения.

– Что хочу, то и говорю, черт побери, – раздался отчетливый шепот Робинсона.

– Мистер Робинсон, если в дальнейшем вы будете вести себя столь же несдержанно, вас обвинят в неуважении к суду! – проревел судья. – Поняли?

– Да! – Робинсон склонил голову. – Фу-ты ну-ты… да!

Морган обескураженно потер себе лоб.

– Продолжайте, – сказал Питер детективу.

– Я оседлал ее и все колол и колол ее в шею, она вцепилась в меня, пытаясь выдавить мне глаза, но какого черта – ведь зарезать можно и вслепую! Я все метил ей в горло, она вдруг перестала кричать и повалилась боком на диван, и мне пришлось ухватить ее за волосы, чтобы посадить опять и колоть ножом. Удар за ударом. Она была теплая, излучала жар, радиацию, а тут еще и по телевизору показывали Джонни Карсона. Что тебе кокаин. Я про настоящий наркотик говорю, лос-анджелесский, не чета этому вшивому, с Восточного побережья, тому, что «Бладз и Крипе» распространяют, правда ведь? Пусть только заявятся в Филадельфию, я из этих хлыщей-доминиканцев кишки выпущу! В общем, я полоснул ее хорошенько, в самое сердце угодил. Оно оказалось жестче, чем я думал. Я для чего вам все это рассказываю – хочу выбраться отсюда! Я мастак в этом деле, владею технологией, о которой вы и не мечтаете. Видел у вас в вестибюле камеру слежения – с такой кто хочет уйдет… Она обмякла вся, язык высунула, и я возбудился от этого, понимаете… Нет, скажем иначе – по-настоящему возбудило меня другое. В кармане пальто у меня был огромный нож. Вопрос: Где теперь это оружие, мистер Робинсон? Ответ: Оба ножа я кинул в воду возле Музея искусств. Я практически искромсал об нее оба лезвия. Тоже нелегкая была работа. Минут пять все это длилось. Я расстегнул ширинку и вонзился… Вопрос: Нельзя ли поточнее, мистер Робинсон? Ответ: Разве вы, черт побери, не знаете, что я имею в виду? Я вонзил свои член туда, где было сердце, потому что там было тепло и мокро, так, как и должно было быть, а удовольствие можно получать по-разному, знаете ли… Потом она стала уже совсем мертвая, а по телевизору пошла реклама автомобилей. «Сделайте выгодную покупку!» Шины там всякие, одноэтажная Америка с ее традиционализмом и семейными ценностями, а тут я труп насилую… В удивительное время мы живем, и культура наша удивительна. Можно сигаретку? Вопрос: Пожалуйста. Продолжайте. Ответ: Ну а потом эта обычная мерзость – куда деть труп. Типичная ситуация. Я вспомнил о том, что на телевидении у них полным-полно всяких ламп и полупроводников, разных физических штучек, и хотел было в ее смерти обвинить Джонни Карсона. Дескать, была на шоу и разговаривала с моим знакомым Эдом Макмагоном, ассистентом, который телезвезд выискивает. Но труп-то был весь в крови. У меня в машине был бензин, я сходил за канистрой, вернулся, аккуратненько разлил бензин, снял телефонную трубку, а потом включил Джонни и поджег… Вопрос: Свет горел или был погашен? Ответ: Все было хитро придумано. Я был хитер как черт. Света я не погасил, чтобы огонь увидели не сразу. Свет был повсюду включен. Я сел в машину, запустил диск Хендрикса. Этот парень опередил свое время, потому и умер, уж он-то все знал насчет полупроводников и радиации, явившись до времени.

Детектив окончил речь, и Питер сделал записи в своем блокноте. Слова признания доказывали невозможность строить защиту, ссылаясь на невменяемость ответчика. Питер легко мог бы это опровергнуть, доказав, что преступник, позаботившийся: 1) о том, чтобы снять трубку, сделав так, как будто телефон занят, 2) пожаром уничтожить улики, 3) выбросить орудие убийства, – достаточно вменяем, чтобы осознавать тяжесть содеянного, и может быть обвинен в убийстве первой степени. Попытка сокрытия указывает на то, что ответчик и до, и во время, и даже после совершения преступления полностью осознавал, что поступает дурно. Из этого следует, что его действия подпадают под параграф 1 правил освидетельствования вменяемости по Эм-Нейтену, применяемых юриспруденцией штата.

– У меня вопросов больше нет, – сказал он, поднимая глаза от записей. – Благодарю вас, детектив Нельсон.

Теперь глаза Робинсона были устремлены в пространство – так выглядит человек, сосредоточенно слушающий собственный пульс. Возможно, он вспоминал собственные слова, возможно, признание растревожило его совесть, разрушив броню невозмутимой уверенности, и он в конце концов понял, как смехотворна его защита. Даже Морган, давно ожидавший этого момента, казался растерянным. Но он заставил себя встать и, подобно маленькой дерзкой шавке, задирающей флегматичного бульдога, начал сыпать вопросами в детектива, пытаясь заставить его признать, что ответчик лжет, наговаривает на себя. Поскольку Робинсона задержали на следующий день, нельзя ли предположить, что он просто проезжал мимо и увидел следы пожара? Или же услышал о происшедшем в новостях? Знает ли полиция, что множество получаемых ею признаний впоследствии оказываются ложными? Не приходило ли в голову детективу, что расположение вещей в квартире и другие детали могли быть известны Робинсону просто потому, что он часто там бывал? Это касается, например, места, где стояла лампа и где находился телевизор. Не мог ли он почерпнуть детали преступления из разговоров, которые вели между собой полицейские, производившие задержание? Не говорил ли сам Нельсон ответчику о том, как именно было совершено преступление, после чего им и было «получено» признание? Не очевидно ли следствию, что Робинсону, как человеку крайне впечатлительному и умному, достаточно лишь легкой «подсказки», и он станет расписывать любую версию преступления, угодную следствию? Не является ли несвязная, полная ассоциативных отступлений речь ответчика доказательством того, что он был не совсем в себе? Да или нет, сэр? Достаточно ли твердо уверено следствие в том, что ответчик не находился под действием наркотика? Был ли произведен анализ крови, чтобы удостовериться, что наркотик в данном случае действительно отсутствовал? Не могло ли быть так, что видеозапись не производили именно потому, что Робинсон явно лгал и издевательски фантазировал, и запись поэтому была бы не на руку следствию? Не следует ли признать, что многое из ключевых утверждений ответчика, например, относительно нанесенных им ударов ножом, не подтвердилось, в то время как большинство впоследствии подтвержденных деталей могло быть ему известно со слов следователя? Сразу ли предприняла полиция поиск орудий убийства, упомянутых ответчиком? Не симптоматично ли, что ножи так и не были найдены? Не представляется ли следствию вероятным, что деталь эту мистер Робинсон мог присовокупить для пущей убедительности и как бы любуясь собственной смекалкой? Не очевидно ли, что все признание в целом есть сумма выдумок и неясных намеков, доказывающих лишь то, что следствием задержан не тот, кто совершил преступление?