— Что-то я не заметил, чтобы сдувало, — сказал я.

— Его лишь начало сдувать, дружище. Сдутие — это целый процесс. В любом случае, сейчас тебе нужно подумать о более важных вещах. Ты по-прежнему — на индивидуальном уровне — умираешь.

— Но я в отличной форме, — сказал я.

— Форма к делу не относится, — сказал Кадахи. — Хотя бы это наука доказала.

Теперь на экране появился человек, которого я знал. Он сидел за офисным компьютером, и его жидкие волосенки сливались с узором обивки на стенах.

— Я могу сказать об объекте только одно, — сказал этот человек, — он всегда покупал пончики для своих коллег.

— Печенье, — сказал я. — Оно лучше пончиков.

— Все нормально, — сказал Кадахи. — Успокойся.

— Но это были не пончики.

— Все нормально, — сказал Кадахи.

— О чем они говорят, какая скука? — сказал я. — Мне никогда не было скучно. Я был одиноким, уставшим, в депрессии, конечно. Но не скучал.

— Я думаю, это просто эвфемизм, — сказал Кадахи.

— Эвфемизм чего? — спросил я.

— Кажется, я чего-то не втыкаю, — ответил Кадахи.

И примерно вот тут я заплакал. Таким плачем, когда через некоторое время ты уже не уверен в том, что плачешь именно ты. Какая-то мокрая сила вздымается и изгоняет твои другие «я». Ты — лишь метание и судорога, сплошные слезы. Ты сворачиваешься эмбрионом, и все твои мысли — удары. Фразы проходят сквозь тебя. Целый град ударов. Затяжной град. Утешения нет. Облегчения нет. Рука успокаивающего Кадахи — шмат горячей окалины. Мир — щель между гнутыми полосками жалюзи. Шум города, гул дома, шипение телевизора — ветер.

Я заснул; проснулся оттого, что кто-то поднес чашку к моим губам.

Фиона.

Люди в «стетсонах» сумрачно скачут мимо фасадов городка-призрака и выезжают на пиксельную равнину.

— Мне нравится этот эпизод, — сумрачно сказал Кадахи.

— Фенхелевый суп, — сказала Фиона. — Ешь.

— Они обречены, — сказал Кадахи. — Они знают, что обречены, они знают, что их единственное преимущество — в этом знании. А армия злобных мексиканцев уже поджидает их, уже готовится сделать из них решето.

— Я бы хотела посмотреть на эту историю глазами самих мексиканцев, — сказала Фиона. — Документы, хотя бы какие-то устные байки.

— «Устно-ебайки»? — ухмыльнулся Кадахи. — Ну еще бы!

— Пошляк.

— Что происходит? — спросил я. Я понял, что им еще нужно привыкнуть — к моему состоянию, к своему пониманию моего состояния. Меня беспокоило, что я сумел проспать слишком долго. Умирающий человек очень много спит — наверное, его покидают силы.

Мне нужны были все силы, что оставались в моей компетенции, на что хватало моих знаний.

Кадахи отключил звук у обреченных всадников.

— Папочка, — сказала Фиона.

— Итак, — сказал я, — ты услышала. И приехала.

— ПОВИС, — сказал Кадахи.

— ПОСИВ, — сказала Фиона.

— Раньше тебя это не волновало.

— Раньше я не знала, насколько это серьезно.

— Детка, у меня плохие новости. О твоих возможностях в плане образования.

— Все нормально. Дядя Кад мне уже все рассказал. Надеюсь, перепихон того стоил.

— Он того не стоит, лишь когда бесплатный, — сказал Кадахи.

— Папочка, я хочу, чтобы ты знал: я останусь тут, с тобой и для тебя. Это не обсуждается. Не спорь со мной. Сейчас мне это необходимо. Так же, как и тебе.

— Спасибо, детка, — сказал я и слабым голосом спел ей песню про муравьедов, которую пел ей когда-то, еще до ее отчуждения.

И выплюнул несколько ошметков фенхеля.

На следующее утро Кадахи отправился за едой и утренними газетами. Я смотрел, как он проносит свою массу вниз по ступенькам и исчезает за грузовиком спутникового телевидения. Мой добрый Кадахи, вернувшийся из огромного странного мира.

Моя нежнейшая Фиона.

— Ты попортишь краску всем этим скотчем, — сказала она, отдирая от стены мой семейный альбом.

Я вспомнил то время, когда Фионе было шесть или семь лет и она подхватила одновременно ветрянку и скарлатину. Она тихо сидела на ковре в гостиной — играла в развод со своими Барби. Сыпь расползлась по всему телу, а кровь у нее закипала от жара. Мы долго смотрели, как ее тело наливается гладкой мертвой апатией, совсем как у ее отпрессованных пластиковых друзей. Ситуация достигла пика драматизма, или это я все донельзя драматизировал, когда я как безумный бежал по кварталу со своей куклой-доченькой на руках, а Мариса орала, чтобы я вернулся.

— Я поймала такси, ты, придурок.

Доктора ругали нас за промедление. Мы с Марисой оказались в шаге от бездны негодных родителей, чуть ли не «христианских ученых»,[2] но Фиона выжила. Наверное, именно удача нас так завела, измочалила и ослепила нас видениями соитий. А может быть — какая-то ужасная потребность трахнуться над самой бездной. Дома мы выпили немного вина и поставили музыку с приторным саксофоном, которую держали, чтобы заглушить писк горечи в сердцах. Мы хватали друг друга за причинные места и начали целоваться, но рты наши были как два сухофрукта, как два куска пресного торфа. Вся влага моей жены теперь предназначалась Уильяму Удовлетворителю. Напившись, мы вырубились прямо на ковре, проснулись перед обедом и проверили, как наша дочка. Фиону крутило в последних пароксизмах жара. Мы с Марисой взялись за руки над кроваткой, выстланной клетчатым пледом.

— Я от тебя ухожу, — сказала моя жена.

— Я знаю, — ответил я.

Фиона клялась, что ничего не помнит, но у нее осталась отметка — оспина между холодными зелеными глазами.

Размером примерно с подсолнечное зернышко.

Кадахи вернулся с провизией для нашей берлоги. Припасы на случай осады. Банки с супом, мясо для сэндвичей и бульонные кубики в фольге. Из пакета он выудил газету, сложенную на заголовке: «Приговор врачей нашему виду: игра окончена». Под фотографией моей бывшей жены была подпись: «Бывший муженек — современный Тиранозавр».

— Откуда у них эта фотография? — спросил я.

— Сняли с вертолета, наверное, — сказал Кадахи. — Или с водительских прав.

— Ее им мама дала сама, — сказал Фиона. — Она оставила мне сообщение на мобиле. Ей звонят из разных ток-шоу. Она хочет знать, как ты отнесешься к тому, что она будет публично говорить на эту тему.

— То есть продаваться, как публичная девка?

— Делиться опытом, надеждой и силами.