— Ну, Мырло, ну загни нам что-нибудь веселенькое! — настаивала не желавшая смиряться Любка. — Расскажи про детскую болезнь, про проститутку Троцкого. Ну же, давай!

Она пошатнулась на неверных ногах, опустилась на траву рядом с философом и вдруг зарыдала в голос.

— Ванечка! Что же это такое, Ванечка! Почему все так? Ты же ученый, объясни мне, дуре, как надо жить. Я ведь тоже человек…

Андрей курил, блаженно прикрыв глаза. Мыслей не было, и он улыбался их отсутствию. Ему нравился этот мир, окончательно потерявший остатки какого-либо смысла, но вряд ли он был в состоянии выразить это свое чувство словами.

Любка вдруг выпрямилась, с удивительной силой вцепилась в пиджак марксиста и начала его трясти.

— Ну же, Мырло, смеши меня, смеши!

Философ встрепенулся, обвел присутствующих начавшими уже соловеть глазами, остановился на пытавшемся подняться с земли Морозове.

— Эй, Павлик, вынь пионерский факел из задницы, давай стакан! Раздача слонов продолжается!

— А я все равно буду космонавтом, — бормотал тезка пионера-предателя, борясь с силой земного притяжения. — У меня здоровья! — Он наконец поднялся на ноги, ударил себя кулачищем в грудь. — Андрюха, скажи!

— Ладно, не бузи, — пытался унять его Мырло, но Павлик разошелся. Такие тонкости, как смена общего настроения, были ему неведомы, он гнул свое.

— Нет, Андрюха, ты скажи! Когда утром выходили от Любки, кто поднял за бампер «Запорожец»?

Андрей слабо, отсутствующе улыбался.

— С тебя пол-литра! — радостно заржал будущий покоритель космического пространства, подставляя Мырло стакан.

Никто не заметил, как побелело лицо Шамана, как на высоких скулах шарами заходили желваки. Но вопрос он задал небрежно, голосом суконным и плоским, начисто лишенным эмоций:

— У Любки, что ли, ночевали?

— Что ж нам, на вокзал, по-твоему, идти? — Огрызнулся совсем уже отвязавшийся Павлик.

Мырло взял последнюю поллитровку, начал возиться с пробкой. Она отказывалась свинчиваться, и доцент пытался сковырнуть ее ножом. Голос Любки разорвал пространство:

— Убили! — кричала она, заходясь. — Убили!..

Сжимая в руке бутылку, Шаман замер над Андреем. Тот продолжал сидеть, но из разбитой головы его на лицо лилась кровь. Бессмысленная улыбка застыла на губах. Глаза Шамана побелели от ненависти.

— Молчи, сука!

Он поднял руку, шагнул к Любке. Та отпрянула. Маленький, сухонький Мырло рванулся вперед, повис на занесенной руке. Как ни был пьян Павлик, но и он всей своей тяжестью навалился на Шамана, сгреб его в охапку.

— Вот и все! — Андрей покачнулся, с размаху ткнулся окровавленным лицом в траву Дикая, раскалывающая мир боль разом вытеснила владевшее им удивление. Резкий, дразнящий запах земли ударил в ноздри, проникнув в голову, смешался с болью, сам стал этой болью. На глаза, вся пятнами и кругами, наплыла красная пелена.

— Кое-что можешь! — сказал профессор, вытирая тряпицей кисть. Потом добавил: — Только одних способностей мало, тебе бы, Андрей, характер поменять. Ты уж меня прости…

Его губы дернулись, сами собой сложились в горькую усмешку. Он не видел, как вырвался, колченого семеня, побежал за гаражи Шаман, как, затыкая кулаком рот, беззвучно заходилась рыданием Любка, как, переводя дух, остановились над ним Иван Петрович и Морозов. Мырло нагнулся, коснулся его плеча, перевернул тело на спину.

— Ферзец котенку! — голос Павлика дрогнул. — Отмучился Андрюха, отгулял!

Ничего этого Андрей не видел, и только профессор все вытирал и вытирал тряпицей свою кисть.

— …ты уж, Андрей, прости!..

Он простил. Он давно уже всем все простил.

Заседание Большой согласительной комиссии медленно, но верно близилось к концу, однако Куркиса это вовсе не радовало. Секретарь комиссии откровенно волновался, да и было от чего. Должность ему досталась хлопотная, требующая бесконечного терпения и недюжинных дипломатических способностей, но расставаться с ней Куркису не хотелось. Больше того, он даже боялся допустить в свой изворотливый ум простую мысль, что рано или поздно, а придется покинуть насиженное место. Как любая бюрократическая структура, комиссия время от времени перетряхивала обслуживающий ее работу секретариат, после чего об уволенном ответственном секретаре уже никто никогда ничего не слышал. Впрочем, слово «работа» плохо описывало ту странную, на первый взгляд, деятельность, что бурлила и пенилась в безликом, обставленном канцелярской мебелью зале, какой имеется в любом уважающем себя казенном присутствии. Сама же комиссия лишь по названию была Большой и по недоразумению называлась согласительной, поскольку — и это все прекрасно понимали — ни о каком согласии между Департаментами светлых и темных сил Главной Небесной канцелярии не могло быть и речи. Но и пренебречь указанием свыше и упразднить никому не нужную структуру никто не осмеливался, и комиссия в полном составе регулярно собиралась на свои заседания.

Впрочем, тому существовало логическое объяснение. Оглянувшись вокруг, не представит труда заметить: мир наш создавался на скорую руку, что черным по белому и прописано в книге книг Библии. Видимо, поэтому высшие сущности, помогавшие Создателю в новом и сложном деле, своевременно не озаботились тем, как этот мир должен впоследствии управляться. Наворотили сгоряча, нагромоздили, и только потом в полном изумлении замерли перед созданным — дальше-то как быть? что со всем этим прикажете делать? Правда, справедливости ради, следует отметить, что проблемы управления выявились далеко не сразу. Мир камней и растений вообще никакого пригляду со стороны небесной иерархии не требовал и никого не беспокоил. Несколько сложнее обстояло дело с миром животных, который, к слову, тоже не слишком тревожил канцелярию Создателя. Обитатели его тихо, без суеты поедали друг друга под легкий шепот ветерка и умиротворяющее журчание ручейков, и ни у кого из них никогда не возникало проблем со сном и пищеварением. Настоящий управленческий кошмар начался лишь с появлением на планете суетного племени людей, с первых же дней принявшихся самоутверждаться за счет собственных соплеменников. Этот непреодолимый, как чесотка, зуд в одночасье создал массу конкретных проблем, требующих постоянного оперативного вмешательства. Появившееся у людей то, что впоследствии неудачно назовут сознанием, моментально отщепило Время от ничего не подозревавшего Пространства, и понадобились миллионы лет, прежде чем Эйнштейн попытался опять слепить их в нечто единое, что, однако, удалось весьма посредственно и только на бумаге.

Но, как выяснилось позже, настоящие проблемы были еще впереди. В присущей ему суетной манере, человек, не успев даже утвердиться на планете, тут же противопоставил друг другу два великих движущих Вселенную начала, превратив их в условиях Земли в Добро и Зло. Нет надобности говорить, что за этим последовало!.. Чего стоило Небесной канцелярии одно только введение в человеческий обиход основ и понятий морали, уже не говоря о немедленно возникшей проблеме хоть как-то упорядочить прошлое и организовать наступление будущего, причем так, чтобы — пусть внешне — создавалось впечатление единства и осмысленности исторического процесса.