Христос поднял обломок шпиля и посмотрел наверх. Андре взглянул туда же. На крыше стоял мощный седой старик в крестьянской рубахе, подвязанной ремнем, и поливал из огромного ведра огонь. На его длинной бороде лежал пепел, а брови не разгибались от тяжелого прищура. Старик расторопно бегал по крыше и пытался потушить огонь. Его фигура показалась Андре смутно знакомой. Он вопросительно посмотрел на Христа.

– Писатель. Представитель, временный. – Христос улыбнулся и посмотрел на Андре. – Ну что? Горим?

Андре промолчал. Он стоял в туалете редакции и смотрел в тупое мутное отражение перед глазами.

– Зачем? – тихо спросил он.

– Не знаю, Андре, – Христос грустно посмотрел на Андре и подошел к нему вплотную, – сам не знаю.

– Почему? – Андре опустил голову на грудь Христа. – Почему? Я хочу к Николь, хочу домой!

– Знаю, Андре. Скоро.

– А Николь?

– Николь давно там.

Андре протер кулаком глаза.

– Забери меня, – жалостливо попросил Андре. – Пожалуйста, забери. Я устал…

– И я устал. Горим, Андре, – Христос улыбнулся, – горим…

Слышались крики пожарных, дым забирался внутрь Собора, становилось тяжело дышать. Андре закашлялся.

– Возьми, – Христос протянул Андре бутылку воды.

– Святая?

– Сельтерская.

Андре сделал несколько глотков. По вкусу вода напоминала ту, что у него в квартире текла из-под крана.

– Боже… – Андре поднял глаза на Христа. – А ты есть?

Христос улыбнулся и показал на старика сверху. Тот протер рукой запотевший лоб и громко чихнул. Воздух из его ноздрей смыл розы, башни, свалил с лестниц кричащих пожарных. От звука лопнули стекла в витражах, засигналили перевернувшиеся машины. А пепел с его бороды забрал с собой горящий Нотр-Дам, обвалившуюся крышу, шпиль, горгулий, Бога и Андре.

Андре помотал головой, нащупал в кармане маркер и забежал обратно в кабинку. Он оторвал лист туалетной бумаги и заштриховал ее, оставив посередине только одну белую надпись.

– Нет, ну, по-моему, отлично.

– Да, хорошо…

Редакция Nicolas periodiques склонилась над совместной карикатурой Андре, Жоржа Пьера и Филиппа. На красном фоне президент Франции все так же злобно улыбался треугольником зубов, в углу стояла та же надпись: «Реформы». Но теперь на его макушке горели башни Нотр-Дама, а говорил президент следующее: «Я начну с несущих конструкций». Филипп подпрыгнул от удовольствия.

– Ай да я! – он оглянулся на коллег. – Можете потише ликовать, а то стены сейчас от аплодисментов лопнут.

Нина посмотрела на главного редактора и вопросительно кивнула на приоткрытую дверь. Жорж Пьер покачал головой.

– Пусть пересидит. Лучше один. Да, – уже громко продолжил он, – отличная обложка. Так и оставим. Спасибо, Филипп.

– Обращайтесь.

Вдруг в кабинет забежал Андре. Его зрачки бешено вращались, входя он гулко стукнулся о дверь и сразу же, прихрамывая, направился к карикатуре Филиппа. Он сорвал ее и прикрепил на стену свой листок – на черном фоне вырисовывалась белым цветом одна надпись, предложение в два слова. На листке было написано «Je suis».

Молчание стояло несколько секунд. Филипп поднялся с кресла и вытянул шею.

– А мою зачем сорвал? – спросил он.

– В твоей неправда.

– Ага, – тихо проговорил Филипп, – а в твоей, значит, высокий художественный смысл?

Жорж Пьер шикнул на Филиппа и подошел к Андре.

– Андре, а что это значит-то?

Андре в ответ только улыбнулся. Он посмотрел в окно и, вдруг что-то вспомнив, обратился к Адель:

– Который час?

Адель, счастливая возможности безнаказанно взглянуть на свои часы, радостно сообщила:

– Без десяти одиннадцать!

– Господи… Не успеваю!

Андре бешено взглянул в глаза главному редактору Жоржу Пьеру, колумнисткам Нине и Адель, карикатуристу Филиппу. Он широко открыл рот, но выдавить смог только что-то похожее на кашель. Нина схватилась руками за кудрявую голову и хотела было уже крикнуть Андре, что хватит, что они все его любят, что Николь была прекрасной, но она умерла и надо жить дальше, что все эти карикатуры яйца выеденного не стоят, а главное – это они, люди, и он, человек, Андре Симон… Но Андре остановил ее рукой и тихо сказал:

– Je suis!

Вода заполняла крышу Нотр-Дама. Дым поднимался в воздух. Уже было темно. Люди стояли вокруг Собора и молились. А через новости и телерепортажи молились и другие – те, что были далеко. Андре пробрался сквозь кольцо людей вокруг горящего Собора и подошел к центральному порталу. Его никто не остановил. Люди перестали молиться и все одновременно посмотрели на него. Пожарные свернули шланги и с высоты лестниц и подъемных кранов взглянули на Андре.

Дым завис в воздухе и окутал Нотр-Дам, чтобы увидеть седеющего карикатуриста.

– Извини, я немного опоздал.

Нотр-Дам громыхнул в ответ. Андре улыбнулся. Он нащупал в кармане монетку в один евро, коснулся рукой Собора и закрыл глаза. Все замерло вокруг Андре. В Париже остановилась жизнь, мир перестал кружиться. Все следило за Андре. За ним наблюдали деревья в парках, фонари на улицах, машины на парковках. На него смотрели люди – мальчики в синих джемперах, девочки в желтых платьях, их родители. Смотрели полицейские, кассиры, юристы. Смотрели авторы юмористических колонок. Смотрел и пожарный Анатоль прямо над ним – не в силах оторвать от Андре взгляда, он случайно задел обломок крыши, слетевший прямо с горящего Собора вниз. Миллионы глаз проследили его путь. Обломок крыши раздавил Андре Симона. И мир снова закружился.

На следующее утро редакция газеты подготовила окончательный вариант обложки. За основу взяли вариант Филиппа. Заменили только одно – вместо президента Франции улыбался треугольником зубов Христос. И говорил: «Я начну с несущих конструкций».

Любой город начинает жить с утра. Утром открываются магазины, просыпаются люди, утром город наполняется запахами, звуками, взглядами. По утрам каждый город как будто возрождается из пепла – и все, что было в предыдущий день, забывается как сон. Страшный или, наоборот, приятный. Только Париж живет иначе. Париж по утрам спит. Птицы улетают к птенцам в гнезда, собаки забираются под козырьки аптек, аптеки запираются на ключ. Глаза города закрываются – а вместе с ними потухают уличные фонари. Музей Орсе в последний раз сигналит паровозными гудками, Монмартр прячется за спинами домов где-то в вышине, а кроны деревьев в Люксембургском саду склоняются к цветам. Утром Париж спит. И даже река Сена не стучит волнами о берега острова Сите. Солнце только показывается за горизонтом, и все несчастное живое, что не нашло на дневное время себе прибежище и кров, ютится по углам и переулкам. Только Нотр-Дам не спит и нигде не прячется. Пожарные кричат что-то друг другу, но все без толку. Обломки лежат внутри Собора и вне его. От крыши густым туманом поднимается дым. Люди уже не стоят вокруг него кольцом, осталось только несколько самых упрямых. Впрочем, и те уже трут глаза и, стыдливо прикрывая рты, зевают. Утром Париж спит. Но стоит только показаться контуру луны, как город снова оживет. Проснутся пожилые пары и долговязые студенты, проснутся ретриверы, бульдоги. Проснется Собор на острове Сите. Проснется и Андре Симон. И тихо, как будто на границе сна и яви, кротко улыбаясь, проговорит: «Je suis».