выкрутил, как постельное белье. Иногда боль была настолько резкой и острой, будто кто-то пронзал внутренности сотнями зубчатых игл. Или жестокий лучник ежесекундно выпускал смертоносные стрелы с зазубринами, которые рвали каждый сантиметр детской плоти.

Нина жадно хватала воздух. Тошнота подбиралась к горлу и предательски там застревала, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Девочка нащупала руку матери. Ее ладонь стала гораздо мягче.

— Мама, мама — попыталась произнести Нина, но вышел лишь воздух и хрип. И в этот момент в груди что-то взорвалось и резануло острым когтем. В глазах потемнело. Девочка с усилием направила взгляд к пятну света на стене, но там повисла тьма. Непроглядная. Живая. С когтями вместо пальцев, с бездонными колодцами вместо глаз, с острыми ножами вместо зубов. Тьма скалилась. Тьма шептала. Тьма плакала.

Завыл волком ветер, гоняя холод по углам. Стены тихо зашептали, шурша трещинами и камнями, заиграла мелодия звуков жизни и смерти.

Раздался смех, словно удар молота в колокол, следом плач, словно скрип усталого флюгера. Мелькнули в темноте скрюченные, костлявые пальцы, безликие с пустыми глазницами фигуры метались вокруг.

— Нина, пора просыпаться, — прошептал голос из темноты.

Нина знала этот голос. Ни с каким другим не спутать голос мамы.

Нина изо всех сил пыталась вырваться из жестокой темноты навстречу голосу.

— Ниночка, просыпайся.

Девочка отталкивалась, отбивалась от темноты, но та ее крепко держала, заглатывая и окутывая своим бурлящим нутром. Девочка боролась, хваталась за воздух, будто он может стать спасительной опорой, словно он может стать осязаем. Но темнота тоже не сдавалась: проникала все глубже в Нину, в каждую ее клетку, в каждую пору.

Кто-то потянул девочку на себя от темноты. Кто-то сильный.

Нина с трудом разлепила глаза.

В подвале царил полумрак. Из трубы в стене светил яркий свет и дышал прохладный ветер. Девочка посмотрела на себя: теплая кофточка, которую мама когда-то носила, а потом бросила в подвал и забыла, местами худые колготки, из протертых носков торчали потемневшие пальцы.

Голова очень сильно болела, да и все остальное тело тоже. Животик, словно кто-то завязал в тугой узел, а горло, будто после пожара, все в трещинах и окалинах.

Она не успела осмотреться, как на ее хрупкое плечико легла чья-то рука. Девочка была слишком обессилена, чтобы закричать или отскочить. Все, что она смогла — сделать резкий неглубокий вдох. Вдох, который резанул грудь.

— Прости меня, — пропел голос за спиной. Мамин голос.

Нина повернула голову и посмотрела на руку мамы: тонкая с костлявыми, кривыми пальцами. Девочка сглотнула, и вниз по горлу прокатился раскаленный камень. Она задышала чаще, несмотря на рвущую легкие боль.

Попыталась встать, но упала. В ногах не осталось сил. Она оперлась руками о пол, но тут же свалилась. Задергала ногами, пытаясь оттолкнуться от пола. Больно скользя позвоночником по камням, она все же отползла на два-три шага.

Из темноты в лучи слабого света вышла мама. Она двигалась мелкими шагами, переваливаясь с ноги на ногу, качалась из стороны в сторону, как тонкая ветка на ветру, тянула к Нине корявые руки. Плечи в раскосую торчали костями в разные стороны. Когда взгляд девочки встретился с бесцветными глазами матери, на обтянутом кожей черепе нарисовалась улыбка из черных губ. Мама приближалась, источая запах давно нестиранных вещей и гнилых продуктов.

— Ниночка, — позвала мама.

Девочка заплакала.

Мама протянула руки к дочери. Нина закрыла глаза и ответила тем же.

— Ты должна жить, девочка моя, ты должна жить. — прошептала Галина на ушко дочери.

— Я хочу есть, мам.

— Ешь, девочка моя, ешь. — мама прижала дочь к груди.

Нина почувствовала прикосновение груди к щеке. Она чуть повернула голову и обессиленно обхватила сосок губами. Ее язык свернулся трубочкой, и девочка принялась причмокивать. С каждой секундой хватка языка становилась крепче, губы все сильнее сжимали материнскую грудь. Пальцами одной руки Нина сжимала холодную спину матери, пальцы другой вонзились в ребра под грудью.

В дело пустились зубы. Сначала она легонько надавила ими на сосок, но вскоре прикусила сильнее. Еще сильнее. С жадностью. Девочка стиснула зубы и почувствовала, как на язык упало что-то маленькое, словно шарик. В рот потекла холодная жидкость с привкусом поржавевшего гвоздя. Жидкость стекала по трубочке языка в горло. Нина жадно ее поглощала, глоток за глотком. Мягкий шарик прошел через горло и ухнул в желудок.

Девочка чуть шире открыла рот и захватила челюстью материнскую грудь. С усилием стиснула зубы. Кусок плоти плюхнулся на язык и Нина, не раздумывая, начала жевать и шумно проглатывать. Затем последовал еще кусок, но откусить мешал тянущийся за куском шнурок и тонкие нити. Зубы сжались до скрипа, но те не поддавались. Девочка резко дернула головой. Послышался звук рвущейся ткани. Длинное и мокрое шлепнуло по подбородку и шее. Нина втянула сухожилия и вены сквозь губы, словно спагетти. Быстро прожевала, проглотила и вот уже зубы снова вцепились в тело за новой порцией. Нос уткнулся в мокрое и липкое. Хлюпающие звуки сопровождали каждое движение челюсти.

Девочка запустила внутрь матери руку, нащупала мякоть, сдавила пальцами, оторвала небольшой кусочек и отправила в рот. Руки и лицо стали мокрыми и липкими, желудок заурчал, принявшись переваривать пищу. Нина постепенно ощущала прилив сил, но и холод становился пронзительней и гуще.

***

Григорий часто выходил во двор: почистить тропинки, подышать зимним, колючим воздухом и увидеть Нину, чтобы чем-нибудь угостить. Он несколько раз хотел пожаловаться на Галину, что та недолжным образом заботится о дочери и ведет непристойный образ жизни, но Валентина, жена, отговаривала. Каждый раз она повторяла:

— Успокойся старый, больше проблем оберешься. Видал какие к ней гости захаживают, убьют и в ус не дунут. Вон, подкармливаешь и хорош на этом.

— Да жалко ж дитя…

— Жалко, но свою жизнь жальче. У тебя вон внуки есть, о них думай.

Согласен был с Валентиной Григорий, хоть и поверх согласия душу скребли битые стекла.

Выглядывал в окна, нарочно оставляя в спальне приоткрытой форточку, чтобы услышать скрип соседской калитки. В последний раз он слышал скрип, когда из двора вышел здоровый неотесанный мужик. Он шел по улице, бурчал и матерился себе под нос, то и дело оглядываясь. После этого вот уже несколько дней ни слуху ни духу из двора Галины. Тоскливо и тревожно стало Григорию. Несколько раз он выходил за двор, проходил мимо соседского дома, заглядывал во двор и смотрел из-за забора в окна. Но ничего не видел, ни малейшего движения, ни отблеска света.

Спустя почти неделю переживания Григория усилились. Целыми