Остаток ночи чаевничали и сушились у костра.

Нет, кто не уставал охотничьей усталью, тот не испытывал блаженства отдыха у костра.

Потом заготовляли еловые лапы для шалашей, потом сооружали шалаши, сажали на воду чучела и, подавая селезню утиный голос в кулак, замирали в ожидании подсадки.

Стрелок Чибис был не из первоклассных и добычливостью особенной не отличался, но стрелял всегда больше и проворнее всех.

«Тах, тах!» — почти сливаясь в один выстрел, раздавался дуплет и, конечно, мимо. Чибис удивленно рассматривал стволы, качал головой, пожимал плечами, прицеливался то в веточку, то в листочек, то в проплывающую щепку, всем своим видом выражая крайнее недоумение по поводу того, как это он, Александр Павлович Ерастов, пропуделял.

— Промазал?

— Поразительно! — изумлялся Чибис. — Не иначе, как живит. — И, еще раз внимательно осмотрев ружье, вспоминал: — Лет двадцать тому назад аналогичный случай произошел…

Над разливом взмывался дружный хохот, и кто-нибудь зычно кричал:

— Кончай охоту, Чибис завелся!

Из кустов, из шалашей выплывали челны, направляясь к завехе Чибиса.

Просторный воздух не зябко свеж и хрустально звучит; неомраченная дымом города, девственно чиста голубизна неба; безбрежная ширь воды вся в серебристо-ртутных переливах и живых, ослепительных блесках; тонкие ветви с матерински набухшими почками шелестят, шушукаются о своем, неведомом; и теплым человеческим добавком вплетался в певучую тишину утра негромкий говорок Чибиса:

— В ту пору на поймах Томи были великолепные гусиные охоты.

Не перебивая, все жадно слушали, заранее зная, что это выдумка и что она непременно закончится каким-нибудь совершенно невероятным «чибисовским» случаем.

Чибис рассказывал не торопясь, подыскивая нужные слова, скупо, но выразительно жестикулируя, пуская сквозь усы сизый дымок папироски, и, как бы не замечая окружающих, обращался исключительно ко мне:

— И вот представляешь, Николаша, подлетает гусиный косячок. Приникаю к траве, замираю. Передо мною вытянутые шеи, клювы, рвущие траву, гогот. Выбираю скученные головки, поднимаю ружье, выцеливаю…

Чибис останавливался, разглаживал усы, мечтательно-скорбно произносил:

— Боже мой, какие были охоты!..

Замолчав, Чибис погружался в сладостные воспоминания. Хитро, вприщур поглядывая сквозь толстые стекла пенсне на слушателей, почтительно пережидающих томительную паузу, вдруг с неподдельным негодованием он неожиданно заключал:

— Трех срезал наповал, но ни одного не взял! Смотрю — лежат, лапы кверху. Подхожу — переворачиваются и улетают. Оказывается, ружье живит: вместо убоя получается шок, нервное потрясение!..

Слушатели хохотали, едва не вываливаясь из челнов в воду, а Чибис, скорбно вздыхая, задумчиво разглаживал усы.

При всей своей непосредственной беспечности, Чибис не отличался расточительством. Вернее, он даже был прижимист, а иногда просто неприятно расчетлив. Прекрасный товарищ, он при необходимости делился последним, но угощать без нужды не любил, а частенько, пользуясь русским хлебосольством простодушных деревенских охотников, подсаживался к их котлу, забывая развязать свой рюкзак. За эту «забывчивость» однажды поучительно подшутили над ним.

Пока Чибис спал, опорожнили его рюкзак, разложили на дощечках и лопушках колбасу, селедочку, сыр, сало, вареное мясо, белый хлеб, поставили посередине две бутылки коньяку и пригласили «к столу» Чибиса.

— Угощайтесь! — радушно хозяйничал кузнец Авдонин. — Петр из города гостинцев охотничкам привез.

Чибис сразу понял, в чем дело, но виду не показал, что догадался о проделке кузнеца, — был весел, доволен, как никогда остроумен.

— Молодец Петр! Ну что за Петр! — искренне похваливал он, смакуя полученную порцию коньяка. — Вот это угостил так угостил! Вот это по-охотничьи! По-товарищески! Не забуду, Петя! Отблагодарю! Непременно с лихвой отблагодарю! Аналогичный случай, помню, произошел со мной…

Все смеялись, чокались с Чибисом за его здоровье, бурно выражая неподдельную свою любовь к нему.

Городские и деревенские охотники от молодых до старых все знали и любили Чибиса за веселый нрав, жизнерадостность, безмерную охотничью страсть.

На весенние охоты он выезжал первый еще до ледохода и лишь в крайнем случае, когда что-нибудь задерживало в городе, в самый ледоход. Затемно отправлялся на уток или на чернышей, вечера проводил на тяге, а ночами уходил в лес искать глухариные тока. Спал урывками, сидя, полулежа, у костра, в челне, на пне, кое-как и где придется. Накроет голову своей учительской пелериной и посапывает, а через полчаса, глядишь, бодрый, свежий, уже на ногах, а вокруг него смех, шутки и веселые сборы на очередную охоту.

Однажды, когда все собирались с подсадными в свои шалаши, из леса вернулся Чибис с глухарем.

В то время охотников было мало, дичи всякой много, количественных ограничений не существовало: бей, сколько хочешь, от прилета до гнездования. Бывало, только оторвется лед от берега, а ты уже сидишь, мерзнешь, бьешь гоголей. Кончали охоту в мае, по теплу, когда ошалелые от страсти чирки камнем падают в любую лужу на голос манка.

Стоит Чибис, держит за шею тяжелого старика-глухаря и с дрожью в голосе заверяет:

— Сам, честное слово, сам! Поверьте…

И столько мольбы в глазах, столько мальчишеской радости, хвастливой гордости, что ни у кого язык не поворачивается усомниться в правдивости его слов.

Я от души поздравляю. Для Чибиса глухарь — редкая, давно желанная дичь. Он горячо благодарит и просит:

— Не уходи, мне надо рассказать!

Если бы не седеющие усы, не сивый клинышек бородки — в этот момент больше двадцати пяти лет ему нельзя было бы дать.

Мы остаемся вдвоем у затухшего костра. Чибис во власти бурных переживаний пытается подробно рассказать о том, как он нашел ток, как услыхал щелканье, как подбегал под пение, с каким трепетом ожидал рассвета, как увидал веер хвоста и выгнутые крылья.

— Нет, это невыразимо!.. — взволнованно хватал меня за руку Чибис.

Очень был он хорош, по-детски искренен в бурном своем охотничьем переживании.

Бывали случаи, когда у Чибиса так «живило» ружье, что, несмотря на изобилие дичи, он возвращался домой пустой. На него было жалко и больно смотреть.

Усевшись где-нибудь в сторонке на пенек, положив голову на ладонь, он неподвижно смотрел вдаль, вздыхал, курил, тихо сам с собой скорбно философствовал о бренности жизни, о жестокости убивать неповинное существо ради удовольствия…

Кто-нибудь из охотников или рыбаков подсаживался к нему, утешал, как мог, рассказывал, что и с ним такая же незадача летось приключилась.

— Как не ударю — летит и летит!..

Подходил второй, третий. Каждый старался успокоить рассказом о своих охотничьих неудачах.

— Плюнь ты тому в харю, кто говорит, что он не может! — пылко восклицал брат кузнеца Авдонина, Петр.

Чибис, растроганный душевным участием друзей-охотников, взволнованно снимал и надевал пенсне, теребил бороденку, торопился к рюкзаку, извлекал недопитую бутылку, и через минуту у костра уже снова смех, остроты и новый занятный рассказ Чибиса о