Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет, родная, думаю, что нет.
Издалека вновь донесся шум беспорядков – словно волна обрушилась на берег. Родители и дети прижались ближе друг к другу.
– Ну, пойдемте-ка домой.
На западе, над океаном, собирались тучи.
Первые несколько кварталов Стриты прошли пешком – торопливо, но не то чтобы слишком быстро. У отжившего свое магазинчика садовых принадлежностей притулилась телефонная будка. Тед вошел внутрь и вызвал такси; Глория успокаивала детей. День выдался жаркий, но Тед этого не чувствовал.
Возвращаясь домой на такси, Тед с семьей ехали по улице буквально в нескольких кварталах от беспорядков. На перекрестках они видели полицейских в бронешлемах, с увесистыми черными дубинками на изготовку, и пожарные машины с брандспойтами, и немецких овчарок с покатыми спинами, что так и рвались с туго натянутых поводков. Сквозь открытые окна машины доносились крики, визг, грохот и прочие отзвуки. Перри жался к отцу на заднем сиденье; Эмили держалась на расстоянии. Водитель такси то и дело нервно поглядывал назад – с помощью зеркальца.
– Чего-то стряслось, не иначе. – Водитель был пакистанец; голова его утопала в белом тюрбане. – Вот ведь сумасшедший город. – Он повращал указательным пальцем вокруг правого уха. – Повезло вам, ребята, что не угодили в эту кашу. – И он взялся за Теда. – Вы когда садились, я заметил, на вас брюк нет. А почему вы брюк не носите?
– Они промокли, – объяснил Тед. – Я случайно пролил на брюки бензин, вот и пришлось их снять.
– Бензин – это очень опасно. Легко воспламеняется. А с шеей у вас чего такое?
Тед потянулся к горлу, провел онемевшими пальцами по бугристым стежкам.
– Да все в порядке, – заверил он.
Но водитель по-прежнему пялился на него во все глаза – чуть машину не разбил по собственной небрежности.
– Нет, не все, – настаивал он. В его голосе послышался страх. Водитель, конечно же, уже заметил странное поведение пассажиров и заподозрил, что они каким-то боком причастны к беспорядкам – по тому, как они наблюдали и вместе с тем словно бы и не наблюдали за суматохой, что открывалась взгляду на перекрестках. – Вам глотку перерезали. Да, кто-то перерезал вам глотку. Это плохо, очень плохо.
Любопытство водителя Теда ничуть не смутило; еще недавно повышенное внимание к собственной персоне испугало бы его и шокировало, а сейчас – ничуть не бывало.
– Собственно говоря, мне голову начисто отрезало, – непринужденно отозвался Тед, – и я считался мертвым, пока не сел в гробу на собственных похоронах. Так, кстати, и начались беспорядки, которые вы, к слову сказать, можете увидеть своими глазами, если посмотрите налево.
Водитель посидел молча пару секунд, переваривая услышанное.
– Ха! Ха! – рассмеялся он. – Да вы остряк. Вижу, вы шутите. Очень смешно. Значит, вам голову отрезало. Ха! Ха! Надо рассказать это моему двоюродному брату. Он учится на дантиста.
Эмили тихо всхлипнула – вот-вот расплачется, – но слезы не лились, слишком велико было потрясение. Тед оглянулся на Глорию и по лицу жены понял, как она напугана. Еще бы! Да тут любой, кроме разве религиозного фанатика, ожидающего прихода Мессии, пришел бы в ужас. Глория закрыла глаза и откинулась на обтянутое тканью сиденье. Тед поглядел вперед, на тюрбан, и снова пощупал шов. Он чувствовал себя до странности живым, хотя сердце не колотилось в груди, как в иные моменты в прошлом, когда он остро ощущал, что живет, – например, в походе в горах Сьерра-Невада, когда за ним погнался медведь.
Он вдруг задумался – а бьется ли его сердце вообще? – положил ладонь на грудь и послушал, но пульса не уловил. И, как ни странно, понял, что в отсутствие сердцебиения слух куда более чуток ко всем звукам окружающего мира. Он слышал, как коренные зубы водителя смачно выдираются из жвачки и вновь в нее погружаются; слышал все до одного потрескивания радио и постукивание дефектного поршня двигателя, слышал, как поскрипывает песок под тяжестью водительской пятки, когда тот переставляет ногу с педали акселератора на педаль тормоза, слышал лай щенка – где-то далеко, не с той стороны, где беспорядки. А в шуме беспорядков, в криках и воплях он различал слова: среди всего прочего – «мертвец», «Бог», «дьявол», «коммунисты», «налоги», а также имена и проклятия. Его способность определять источник звука, по всей видимости, тоже возросла. Причем обострился не только слух, но все чувства, сколько есть. Теперь, когда отвлекающий фактор сердцебиения был устранен, Тед словно превратился в некий чуткий прибор, настроенный на восприятие. Он улавливал мятный аромат водительской жвачки, благоухание дешевого одеколона из неплотно завернутого флакончика в закрытом бардачке и легкое пованивание – это, конечно же, его сын, он вечно попукивает ненароком.
Да, сердце не билось, зато и в животе не бурчало, и дыхание не продиралось с хрипом сквозь пересохшие пазухи, и суставы не похрустывали. Тед принюхался, однако никакого запаха смерти вокруг себя не почуял. Вот только шов на шее чертовски раздражал кончики пальцев – скользкая рыболовная леска, бугристость стянутой в складки кожи, неравные расстояния между стежками. Тед пересчитал стежки, скосив глаза вниз, на кадык, и обнаружил, что с лица на изнанку иголка ныряла 360 раз и столько же раз выныривала. Вроде как брюки подрубают – непрерывный шов, полный оборот, 360 крохотных бугорков.
Нельзя не признать, что вся эта катавасия с возвращением к жизни себя, можно сказать, оправдала, когда у Тедова соседа – мерзопакостного мистера Уиллиса, с которым Тед вечно конфликтовал по поводу ухода за живой изгородью, – прямо челюсть отвалилась. Уиллис стоял себе в палисаднике, подстригая довольно безвкусную купу гибридных чайных роз, которыми так гордился, – и тут из такси высыпало семейство Стритов.
– День добрый, Уиллис, – непринужденно кивнул Тед, как в любой другой день, на пути через дворик к парадной двери.
Ножницы с обернутыми пенопластом ручками выпали из Уиллисовых пальцев, да и сам он небось рухнул в обморок, да только Тед этого уже не увидел – едва Стриты вошли в дом, как дверь замкнули на ключ, а ставни опустили и заперли.
Тед оглядел дом. Прихожая такая же, как всегда – небольшой трехногий столик у самой двери, рядом с ним – безобразная. металлическая стойка для зонтиков (и дернуло же Эмили купить этакое страшилище в антикварном магазине в Чапмене), коврик работы индейцев-навахо – его прислала им мать Глории, путешествуя по Нью-Мексико, тем же летом, как умерла. Теперь, разглядывая коврик, Тед гадал про себя: а вдруг и теща на самом деле жива, где-нибудь далеко отсюда, вдруг он не один такой… И пожалел обо всех тех гадостях, что наговорил о ней в свое время.
Глория прошлась по дому из конца в конец, зажигая все люстры и лампы до единой и бормоча себе под нос, что в доме «слишком темно, слишком темно, слишком темно», и что неплохо бы видеть хоть что-нибудь. Эмили стояла у открытых раздвижных дверей гостиной и во все глаза глядела на отца – испуганно, гневно, недоуменно.