Алекс не знал тогда, что всякие крестики на картах городских кварталов, обозначавшие госпитали, которые не следовало бомбить, и квадратики, обведенные вокруг заводов или арсеналов нацистов, подлежащих уничтожению, рисовались для кого угодно, только не для ночных бомбардировщиков, которые могли за двадцать минут разрушить и залить огнем сотни гектаров очередного альтштадта[3], но были не в состоянии попасть в фабрику или ремонтные депо сортировочной станции. Они, эти крестики и квадратики, рисовались, например, для архиепископа Кентерберийского — председателя суда Шотландской церкви; для доктора Белла — епископа Чичестера. Для всех тех, кто вместе с Комитетом по ограничению бомбардировок призывал парламент объявить налеты на ночные города актами терроризма. То немногое из правдивой информации, что просачивалось в Англию из зарубежных источников, например из Швеции, большинством просто не воспринималось всерьез. Ужасающие слухи об огненном шторме в Гамбурге здесь считались вымыслом. Сами летчики, конечно, понимали, что в какой-то момент их командованием была объявлена беспощадная война немецким городам, но и они до конца не осознавали того, что творилось внизу после их удачных налетов, особенно в последние месяцы. Негативный настрой части общества и прессы сделал эту тему непопулярной, и в офицерских столовых или в бильярдных ее старались не затрагивать.

Когда отец Алекса узнал, что его сына зачислили в экипаж бомбардировщика, он пришел в негодование.

— Ты станешь бросать бомбы на страну, в которой родился? — кричал он, потрясая рукой. — Ты не забыл, что там могила твоей матери и, возможно, еще жив твой брат?

Слова о том, что мы воюем не с Германией, а только с Гитлером и его бандой, которые когда-то лишили их родины, не производили на старого Шеллена ни малейшего впечатления.

— Не говори чепухи! Если бы ты пошел против нацистов с винтовкой в руках, я не сказал бы ни слова. Именно так поступают настоящие патриоты.

В тот вечер они ни к чему не пришли. Рано утром, когда Алекс собирался уезжать на переподготовку в Конингби, в дверях его комнаты появился отец. Он стоял с тростью в одной руке и что-то прятал у себя за спиной.

— Ты можешь мне хотя бы пообещать, что не станешь участвовать в налетах на Дрезден и Хемниц? — негромко, с тихим раздражением спросил он.

— Дрезден вряд ли внесут в список целей…

— Ты можешь пообещать?

— Я обещаю.

— Нет, ты поклянись!

— Хорошо, я клянусь.

Старый художник Николас Шеллен вынул из-за спины небольшую фотографию в деревянной рамке:

— Поклянись ее памятью.

Это был фотопортрет красивой женщины в театральном костюме древней королевы, возможно, жены короля Германа. Фотокарточка была тонирована анилином в нежные розовые и голубые тона. Она всегда висела в мастерской отца над его письменным столом.

Алекс дал тогда отцу клятвенное обещание и уехал.

Получается, что теперь он самый заурядный клятвопреступник.

— Мы над рейхом. Начинаем подъем до двадцати тысяч. Экипажу надеть маски.

Алекс не столько осознанно, сколько машинально снял маску с кронштейна. Не снабженная электроподогревом резина обожгла кожу лица, а первый вдох кислорода — бронхи. Если за бортом было минус сорок, то в колпаке верхней турели — не выше минус двадцати. А скоро за бортом будет минус пятьдесят, а то и больше. И если шальная пуля или шрапнель разобьет плексигласовый колпак, а ты, по счастливой случайности, останешься цел, то снимать маску потом придется вместе с примерзшей к ней кожей.

— Шеллен!

— Слушаю, сэр.

— Как вы?

— Порядок, сэр.

Голоса в наушниках стали звучать глуше.

— О чем они там болтают?

— Гадают, как всегда. Не могут даже предположить куда мы идем при такой облачности.

— Они хорошо нас видят?

— Временами не очень. Недавно мы на двадцать минут пропали для центральных радаров, но нас вели «Вюрцбурги» из Северного Рейна.

— Понятно. Всем стрелкам приготовиться к проверке оружия.

Через несколько минут по условному сигналу с земли около двух тысяч пулеметов южной группировки выпустили в пустоту по несколько коротких очередей, стараясь не задеть друг друга. Уже в третий раз проверялась боеспособность стрелкового оружия в условиях угрозы обледенения. Правда, если после первой такой проверки, еще над Англией, самолет, у которого отказали две турели из трех или четырех (у некоторых четвертая была подвешена под фюзеляжем), мог быть отозван на базу, то теперь, откажи они хоть все — это уже ничего не меняло.

Стрелки отрапортовали Хоксу об исправности своего оружия. Тем временем «Ланкастеры» поднялись на шестикилометровую высоту.

— Стрелок Шеллен командиру!

— В чем дело, Алекс?

— Вижу инверсионный след.

— Я тоже вижу у передних. Пока не опасно. Надеюсь, внизу мы от него избавимся.

Белый инверсионный след позади самолета, если он был достаточно широким и плотным, мог неплохо укрыть вражеский истребитель. Было много случаев, когда хвостовой стрелок замечал противника слишком поздно.

— Командир, это штурман!

— Слушаю, Фаррел.

— Приступаю к сбросу фольги.

— Понял.

Через специальное окно штурманского отсека за борт с интервалом в несколько минут полетели небольшие пачки дипольных отражателей по две тысячи штук в каждой. Вес такой пачки равнялся 765 граммам. Когда скрепляющая диполи резинка лопалась и полоски окрашенной в черный цвет металлизированной бумаги порхали небольшим, но еще компактным облачком, они идентифицировались на экранах немецких радаров как четырехмоторные бомбардировщики. Когда же тысячи таких стай размывались в воздушных потоках, сливаясь в одну сплошную завесу, тарелки «Вюрцбургов» забивали свои экраны множеством светящихся точек, разобрать среди которых реальные цели не представлялось возможным.

— Сэр, а вы знаете, как боши называют наши бумажки?

— Знаю, «кислой капустой». Фаррел!

— Да, сэр!

— Как у тебя с навигацией? Ты поймал лучи?

Хокс имел в виду навигационные лучи, позволявшие определять точные координаты самолета.

— Да. Подходим к Бонну.

— А точнее?

— Миль тридцать западнее.

— О'кей, все верно.

Минут двадцать назад группа начала поворот вправо на тридцать градусов, совершая ложную атаку Бонна.

— Мне кажется, я слышу, как там воют сирены, сэр, — вставил второй пилот.

— Сирены сейчас воют в доброй сотне нацистских городов.