что он учит иврит и готовится покинуть Родину, предать наши идеалы в угоду мировому империализму.

Я дал слово капитану — бывает же такая радость, когда порученное дело совпадает с личным интересом.

Роза встретила меня гусем с яблоками и шарлоткой; я ей пока не открылся, хотя очень хотелось и чесалось, но я знал про закон омерты и молчал.

Ночью меня разбудил звонок Сорокина, он был пьян и просил какую-то Люсю, видимо, решил переночевать на явочной квартире и, не теряя времени, провести контакт с очередным агентом своей сети.

Я положил трубку и стал читать в Талмуде недельную главу: Сорокин обещал проверить.

Шестое письмо Анне Чепмен

Шалом! Дорогая Анечка!

После освоения первых глав книги Исхода я потихоньку начал врастать в шкуру еврея, появилась перхоть и желание сказать Розе все, что я о ней думаю.

Я скажу Вам, Анечка, у каждого свой Египет, у каждого свой плен, я из своего плена так и не вышел, хотя больше сорока лет ходил, как баран, на веревке по пустыне социализма, сначала развитого, а потом зрелого; но строй умер, не приходя в сознание, как наш великий кормчий по имени Иосиф, дрянь такая, хоть и с библейским именем.

Ну это так, между делом, а по делу нашему шпионскому момент тогда был сложный.

Сорокин не звонил, Либерман был на больничном, опять своим геморроем хотел сорвать план опытно-конструкторских работ первого квартала, вредил, как мог; но я мобилизовал здоровые силы коллектива, и план мы вытянули на 103 % против марта 73-го года.

Я приступил к активной фазе легендирования, надел на профсоюзное собрание кипу и своими действиями парализовал работу профсоюза, школы коммунизма, если Вы помните лозунги благословенного времени, когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли.

Я знаю, что Вы помните, я видел, как Вы поете песню «С чего начинается Родина» с нашим нацлидером, дай бог ему здоровья еще на двенадцать лет.

Ну сегодня не об этом.

Вечером я пошел в рыбный купить своему коту минтая, кот у меня золотой был, любил меня бешено; я его не баловал, но только он меня понимал, и мне кажется, что он мог даже говорить, но боялся наговорить глупостей Розе, которая его ненавидела, и потому молчал, в его зеленых глазах — кстати, у меня тоже такие — я иногда читал такую глубину, что страшно становилось.

Когда мы вместе смотрели программу «Время», он так смотрел на Политбюро, что мне казалось: его скоро посадят, и меня заодно; он чистый антисоветчик был, «Правду» рвал в клочья, а вот «Науку и жизнь» никогда — он ее, кажется, читал по ночам после меня и даже кое-что помечал, но его уже нет давно; видимо, в новом воплощении он стал человеком и живет на берегу Тасманова моря в Новозеландии; мне баба одна звонила пару лет назад, она была моей любовницей на работе, так она сказала, что видела мужика с глазами моего кота. Я ей, конечно, не верю, она и тридцать лет назад дурой была, но давала везде — и в кабинете, и между гаражами, и в летний зной, и в зиму снежную; и Розе все рассказала и факты дала, что у меня родинка на члене… Такого говна тогда я от Розы огреб, врагу не пожелаешь.

Но сегодня я не об этом.

Так вот, захожу я в рыбный, стал в очередь с другими гражданами и читаю «Блокнот агитатора».

Были такие книжки, Анечка, которые давали нам для сдачи Ленинского зачета в Университете миллионов; вся страна училась раз в неделю, не то что теперь, когда все только про ментов смотрят и баб голых; в СССР секса не было, а в России нет любви.

Поверьте мне, старику, я толк знал в этом вопросе, у меня на фюзеляже две сотни пораженных целей, а Розу никогда не обижал, давал ей гормоны по требованию — с сердцем и без сердца.

Она, правда, нежаркая была, но я ее не принуждал, пыл свой остужал на чужих подушках, чтобы не оскорблять ее своими грязными фантазиями.

А вот Либерман — сука. У него результат по бабам лучше был, до сорока пяти мы ноздря в ноздрю шли, а потом у меня сердце барахлить стало и в почках песок заскрипел, а он, здоровый бык, до сих пор с марокканской еврейкой живет, но это я вам позже расскажу, когда мы ближе познакомимся.

Подошла моя очередь, рыбник отвесил мне минтая и завернул в бумагу серую, а на ней — инструкции от Сорокина по подготовке к заброске на территорию предполагаемого противника.

Пунктов немного, но все важные; удивило предписание усилить алкогольную составляющую и чаще нарушать общественный порядок, сразу не понял глубины замысла, но с годами пришло понимание: он желал показать меня ЦРУ с дурной стороны, чтобы не допустить перевербовки в случае моего провала; дальновидным человеком оказался капитан Сорокин, умища в нем было уйма, как у Канариса, не зря он теперь руководит собачьим приютом в Раменках, звери у него по струнке ходят и не лают.

Недельный отчет по Либерману получился емким, все-таки выследил я его. Позвал его на бега сходить в среду — отказался, а он азартен был, немало мы с ним просрали на лошадках, коней знали и наездников, со значительными людьми стояли на центральной трибуне, с Аркановым знаком с тех пор и с Ширвиндтом Александром Анатольичем — заядлые лощадники были, говорили нам, что половина здания ипподрома за их бабки построена.

Так вот, отказался Либерман, и я пошел за ним после работы; на Ногина он вышел, я за ним, скрываясь в складках местности. Он по Солянке двинул, но в синагогу на Архипова не повернул, по Ивановскому пошел, потом метнулся в Петроверигский; я уже подумал, что он в костел зайдет, — нет. Там у баптистов дом собраний есть, но он и тут прошел равнодушно — и в очередь встал за черешней румынской, ее только что выбросили, а он уже второй в очереди!

Взял; а я нет, не мог же я себя обнаружить на задании — так, облизнулся на дефицит, но не подошел, как в песне «У советских собственная гордость, на чужих мы смотрим свысока…», это я о Либермане.

Он вышел на Маросейку, зашел в «Диету», вышел с двумя курами с когтями синими, как у девок сегодня, пошел к метро, но потом резко пропал, мелькнула в толпе голова его плешивая и растворилась, я аж