Тот факт, что истории о детях должны были стать ключевыми моментами культа, указывает на своего рода инфантилизацию населения Советского Союза. Как заметил один рецензент собрания детских рассказов о Дзержинском, эти истории предназначались не только для детей: они были рассчитаны и на взрослых. Детей эта книга научит не только уважать, но и любить Дзержинского, тогда как для взрослых, которые о нем знают многое, знакомый образ станет более живым и многогранным[52].

В советских биографиях Дзержинского традиционно приводился ряд его высказываний о любви к детям, например эти знаменитые строки из его «Дневников и писем»: «Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого <… > Часто-часто мне кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я…» Полагалось, что эта любовь была полностью взаимной, и в советской традиции говорилось о сотнях писем, которые Дзержинский получал от детей, примером чему служило письмо от бездомных детей из 1-й черноморской трудовой колонии, которые просили его: «Прими наш детский поцелуй»[54].

Близость чекиста и ребенка закреплялась серией вербальных клише, включая такие как эпитеты, данные Дзержинскому, как «попечитель детей»[55]и «друг детей»[56]. Многие пионерские лагеря, школы и детские дома называли в честь Дзержинского[57], его часто избирали «почетным пионером»[58]. На укрепление этой связи работали многие кинематографические, литературные и монументальные образы. Одним из символических образов, распространенных в иконографии советского культа Дзержинского, является Дзержинский с ребенком-беспризорником на руках[59]. Именно в этом образе Дзержинский чаще всего представлялся в монументальном искусстве и литературе[60]. Такие образы вызывают в памяти иконы Божьей Матери, заступницы и защитницы страждущих в православной традиции.

Для культа Дзержинского также характерны частые упоминания о его прилюдных слезах. Как заявил Маяковский, «плачущий большевик» — фигура невообразимая[61]. Но, очевидно, для чекиста, героя более эмоционального, чем большевик, было сделано исключение. В некотором смысле Дзержинский — самый эмоциональный из большевиков, ему дозволено проявлять женские, материнские качества[62]. Дзержинский — единственный из главных большевиков, для которого слезы — сострадания, сочувствия — являются важнейшим элементом его официального культа.

Самый известный рассказ о плачущем Дзержинском связан с покушением на жизнь Ленина в 1918 году[63]— этот эпизод послужил отправной точкой для начала «красного террора».

Отсюда мы можем сделать вывод, что слезы Дзержинского неотделимы от мифа о Красном терроре — они очищают и освящают его репрессии. Они увязывают террор с любовью — террор, который фактически вытекает из любви Дзержинского (и всего пролетариата) к Ленину.

Возможно, на этот аспект данного культа повлияли дореволюционные предания. Мотив плачущего Дзержинского вызывает в памяти платок, который подарил Николай I главе царской тайной полиции графу Бенкендорфу с повелением утирать слезы сиротам и вдовам[64]. Он опять же напоминает о Божьей Матери; как и Мария, Дзержинский способен на безграничное сострадание.

В то же время один из ключевых трюизмов культа Дзержинского заключается в том, что его «гуманизм» не мог бы существовать без противоположного качества — жесткости. Дзержинский как бы имел две ипостаси: он мог быть как бесконечно добрым и любящим, так и жестоким и внушающим страх[65]. В одном его жизнеописании, появившемся совсем недавно, в 2001 году, говорится: «Само лицо его, казалось, разделилось границей: свет и тень. Теневая сторона, обращенная к врагам революции, была сурова, а порой и жестока; светлая сторона, обращенная к друзьям народа и товарищам по партии, излучала любовь и заботливость».