Удивительно, но еще недавно презиравшие Надю граждане скоро зауважали и ее саму, и почти новенькую иномарку, и ремонт в стиле евро. Особенно нравилась всем ванная комната, обшитая сосновой доской под дуб, которую Надя с удовольствием демонстрировала всем интересующимся. Перед ней стали заискивать, просили кого-то куда-то пристроить, что-то с кем-то утрясти и прочее. Надя сделалась достойным членом районного общества.

Дела у нее шли в гору и на личном направлении. Видные мужчины были замечены входящими вечером с букетами и тортами в дверь ее квартиры. По ночам из окон звучала музыка и неприличные крики, свидетельствующие о достатке и раскрепощенности хозяйки. Надя скаталась в Париж, сменила почти новую иномарку на совершенно новую и стала являть собой предмет абсолютной зависти.

А затем начались неприятности. Может быть, она кому-то перешла дорогу или не сумела договориться с новым участковым, пришедшим на смену предыдущему, получившему черепно-мозговую несовместимую с жизнью травму, а может, еще что-то. Но она вдруг сникла, продала квартиры, за исключением самой первой, реализовала иномарку и заперлась. Мужчины с букетами прекратились, телефон умолк, а однажды ночью кто-то стрелял в ее окно из травмата.

Здесь и начинается период Надиной жизни, о котором известно немногое. Кто-то из дворовых пацанов по ее просьбе разок-другой сбегал в магазин, кто-то видел отблески в окнах, соседи за стенкой что-то слышали… Не ручаюсь, расскажу лишь то, о чем потом говорил весь район.

Перед самым своим внезапным падением Надя затеяла новый ремонт. Решила перестроить квартиру: кухню перенесла на место спальни, туалет и ванну – в бывший коридор, а в одной из комнат планировала устроить небольшой бассейн. Одним словом, осуществила незаконную, но распространенную в те годы перепланировку. Однако амбициозным планам не суждено было сбыться, стройка замерла. Лишенная большей части стремительно нажитой недвижимости, Надя бродила среди мешков с цементом, банок с краской и взломанного паркета и размышляла, как такое могло с ней случиться.

Толком не помня утвержденного самою же плана ремонта, Надя что ни шаг натыкалась на стены, дивясь причудливой планировке. Однажды ей показалось, что стена появилась там, где ее еще накануне не было, а там, где была дверь, теперь краснела свежая кирпичная кладка. Однажды ночью в квартире стало вдруг очень жарко. Обливающаяся потом Надя разделась догола и все никак не могла понять, откуда такая температура, ведь батареи-то ледяные. Она распахнула запотевшие окна, что привело к неожиданному эффекту. В комнатах ударил мороз, батареи покрылись инеем, а хозяйку затрясло. Надя бросилась рыться в коробках с упакованными вещами, искать по комнатам шубу, и тут наткнулась на мать, бабу Гулю.

Сначала Надя решила, что маму выписали, но тотчас же поняла, что это никак невозможно. Главврач получил убедительное материальное вознаграждение, полностью исключающее самодеятельность. Надя кинулась прочь, но в помещении будущего бассейна снова столкнулась с мамашей. Та встретила ее в бывшей спальне, нынешней кухне, а затем и в санузле, расширенном под размеры двухместной ванны с гидромассажем.

Наутро к Наде вернулось самообладание, и она позвонила в клинику. В трубке сообщили, что баба Гуля ночью скончалась и находится в морге до востребования. Надя спросила о Зое Васильевне и узнала, что старуха буянит и привязана к койке, а потому подойти к телефону не может. Хотела написать Славику, но не нашла адреса.

Сон у Нади пропал. Запасы спиртного иссякли, а покидать квартиру она не решалась. Пребывая в таком взнервленном состоянии, Надя вскоре услышала голос матери: «Иди в ничью комнату».

Голос бабы Гули не оставлял Надю, четыре странных слова непрерывно звучали в ее обоих украшенных золотыми серьгами ушах.

Ничьей комнатой называлась кладовка, которая за весь коммунальный период квартиры так и не была поделена между жильцами. После Надиных переустройств на месте ничьей комнаты остался лишь закуток. Подвластная голосу, Надя пошла туда и стала ощупывать штукатурку. Ничего не найдя, повернулась и стукнулась лбом о возникшую откуда ни возьмись стену. Стала протискиваться и застряла.

* * *

Спустя пару недель явился следователь с ордером. Вместе с подручными он долго вскрывал кувалдой и автогеном сейфовую израильскую дверь, а когда совладал с нею, то обнаружил лишь стройматериалы и разбросанное дамское барахло.

Стодвадцатиметровое жилище так и стояло бесхозным, пока новый начальник ЖЭКа не реализовал его своему ближайшему родственнику. Мы к тому времени уже переехали на окраину и узнавали новости от Майи Карловны, которая продолжала жить в своей комнате, в отличие от Анатолия Ефимовича – вместе с лаборанткой он переселился во Франкфурт. То ли на Одере, то ли на Майне.

Девяностые завершились, художник Саша с женой Леной три года потакали Алевтине Васильевне, ставшей на старости лет сладкоежкой, и та отписала комнату Ирочке. Родственник начальника ЖЭКа дождался хорошего покупателя и Надину квартиру перепродал. Новый владелец вернул санузел и кухню на законные места и зажил вполне счастливо: у жены – йога, у дочери – брекеты, сам по пятницам – в бордель. Вот только каждую осень в одной из спален иногда слышен звон посуды, в другой – плеск воды, а за стенами, скорее даже внутри, кто-то скребется и плачет.

Сесилия привезла с собой нарядные туфельки. Туфельки были рассчитаны на торжественный бал. У них был и каблук, и ремешок. Размер у туфелек был кукольный, цвет – дымчато-черный. Туфельки завернулись в папиросную бумагу и притаились в картонной коробке.

Мама увидела их и подошла поближе. Шурша бумагой, она развернула одну. Держала ее в руке и молча смотрела. Почему она молчит, спросил я ее. Мама ответила, что тоже когда-то собиралась на бал в таких же вот туфельках из коробочки. Потом передала мне туфлю и ушла. Я повертел ее в руках, кажется, это была правая, положил обратно в коробку и пошел обедать.

А на бал мы с Сесилией не пошли, да и не планировалось у нас никакого бала.

Наконец я решился. Отринул сомнения и вооружился уверенностью. Я шел в солярий.

Вы спросите, чего я стеснялся? Как же чего… Стеснялся я многого: неопытности в деле ухода за собой, стеснялся прослыть педиком, короче, просто стеснялся. Так почему же я все-таки шел в салон красоты, где находился солярий? Мне не хотелось быть бледным. Смущала ли меня эта бледность? Нет, бледность меня не смущала, бледность смущала мою маму. При каждой встрече мама спрашивала: «Почему ты такой бледный? Ты плохо питаешься! Ты не спишь по ночам! Ты совсем не следишь за здоровьем!» Я больше не мог слышать эти упреки, но прекратить с ней общаться тоже не мог. Я люблю маму. Поразмыслив, я решил слегка подзагореть в солярии. Совсем чуть-чуть, только чтобы прикрыть бледность. Сильно загорать было нельзя, мама не одобряла загар. Если меня заносило на пляж или мои скулы темнели под городским солнцем, мама сразу же принималась упрекать меня в том, что я желаю заработать онкологию и тем самым свести ее в могилу. Солярий, который мама называла «солярисом», в ее пантеоне зла приравнивался к солнцу и бледности.