Вместо того чтобы наделать детишек, мы написали вместе несколько сценариев короткометражек, правда не нашедших еще своего зрителя, и предварительный набросок экспериментального авангардистского сценария, пока не нашедшего средств на производство. Короче, даже если мы художники, со страстью работающие на будущее, даже если у кого-то создается ложное впечатление, будто мы живем святым духом, самим нам кажется порой, что мы мало чем отличаемся от рабов на галерах.

Ладно, пусть, ну и что? Все равно ведь непонятно, как нас занесло в Белград. Еще чуть-чуть терпения — сейчас подойду и к этому.

Мои бабушка и дедушка по материнской линии принадлежали к элите, к господствующему классу. Их предкам удалось изгнать турецких оккупантов из Парачина (это сербский город в долине Моравы к северу от Крушеваца), а отец моего дедушки был в царствование Александра[15] министром финансов. Семья владела банками, отелем, пивоваренным заводом, землями и домами, была принята при дворе, участвовала в царской охоте на муфлона, а то и на лося.

Но вскоре после Второй мировой войны их, невольных, просто на собственном примере, проповедников буржуазных ценностей и индивидуалистических взглядов, объявили врагами народа. Донес на них Партии — причем без тени раскаяния — родной брат дедушки, partizan, убежденный в справедливости коммунистических идей и необходимости очиститься от реакционных элементов.

Все семейное имущество было конфисковано. Деда арестовали и отправили в трудовой лагерь, где он работал «на пользу общества» — вкалывая с утра до ночи землекопом на восстановлении разрушенных бомбардировками дорог. Бабушка лезла из кожи вон, чтобы вытащить его оттуда, использовала все свои знакомства, даже отправилась с мольбой о пощаде к мужниному брату-доносчику, и тот милостиво снизошел к ее мольбе, вот только условие поставил: либо они вступают в компартию, либо навсегда убираются из страны — с детьми и вещами.

Дедушка и бабушка предпочли оставить Сербию, им удалось с помощью проводников и с опасностью для жизни перейти границу, и в конце концов они прибыли во Францию, в Париж, где получили статус политических беженцев.

Дедушка и бабушка не любили рассказывать о родине. Казалось, с получением гражданства им отшибло память, и эта амнезия была вроде благодарности земле, которая их приютила. Совершенно утратив связь с родиной, они тем не менее и во Франции никогда так и не почувствовали себя совсем своими. Стоило мне заговорить о Сербии, на глаза бабушки наворачивались слезы, и разговор обрывался, будто страница эта была безвозвратно оборвана… оторвана, будто со времени насильственного и поспешного отъезда жизнь их перезагрузилась, как компьютер, будто коммунизм был неизбежен и будет теперь всегда.

Дедушка и бабушка больше никогда в жизни не увидели своей страны, а уж тем более — дедушкиного брата. Даже его имя, Милан, они цедили сквозь зубы, с болью, горечью и враждебностью. Я знала, что Милан живет в родительском доме, конфискованном квартальным комитетом, затем поделенном на коммунальные квартиры, в каждую из которых поселили несколько семей, кухня и печка там были общими для всех. И мне говорили, что эти люди ненавидят наш класс как таковой.

В качестве доказательства приводилась доставленная из-за границы каким-то шпионом-осведомителем информация: никто, по слухам, не потрудился снять со стены портрет нашего предка, висевший в гостиной, но его лицо — там, где нос, — было продырявлено трубой от печки. За сообщением об изувеченном портрете последовали жаркие споры между дедушкой и бабушкой, но в результате они сошлись на том, что речь идет о необъяснимом поступке.

Я отроду даже и не видела Белграда. Когда мы с братом были маленькими, мама с папой возили нас летом, в августе, под Дубровник — в черногорский курортный городишко под названием Малый Затон. Помню, как мы совершенствовали свой сербско-хорватский, разговаривая с рыбацкими детьми, а те из-за французского акцента принимали нас за белградских сербов.

О Югославии я знаю совсем немногое. Знаю, что эта страна находится в точке пересечения Востока с Западом. Знаю, что ее население представляет собой гремучую смесь разных народов: в шести республиках пять национальностей с двумя алфавитами, четырьмя языками и тремя основными религиями — есть и католики, и православные, и мусульмане. Знаю, что пять столетий Сербией владела Оттоманская империя,[16] и при въезде в Белград, то есть «Белый город», путешественников встречали насаженные на пики головы сербов, предупреждая, что будет с теми, кто проявит малейшую склонность к мятежу против турецкого владычества.

Ситуация уже тогда была напряженной, все это продолжалось долго, и Белград, за который сражались в австро-турецких войнах, мог бы похвастаться тем, что был разрушен не менее десятка раз. Можно себе представить, что испытывало тамошнее население… Влияние Византии сильно чувствуется в сербской архитектуре, да и в сербском искусстве в целом, но, если присмотреться, на умах она оставила ничуть не менее различимый отпечаток.

Бабушка показывала мне сохранившиеся черно-белые фотографии отчего дома в Белграде, старинного двухэтажного строения, называвшегося Коnаk, — это тюркское слово означает «дворец». Там за высокой оградой был парк, воздух там был насыщен дивным ароматом листвы столетних лип, там были отдельные дома для прислуги, конюшни и… настоящий музей — его построил мой дед и собрал в нем скульптуры нескольких французских мастеров, купленные 30-е годы, когда он ездил в Париж на международные выставки.

Помню и фотографию очень красивого тридцатилетнего мужчины — таким в то время был дедушка. Правильные черты лица, напомаженные волосы, проникающий в душу взгляд. На этом снимке дедушка в костюме для верховой езды и его роскошный доберман стоят рядом с допотопным черным автомобилем марки «Berliet». Машина, сказали мне, была заказана во Франции в 1911 году, а молодой человек с гордой осанкой, как мне показалось, ничуточки не напоминал моего сгорбленного, разрушенного изнутри и снаружи дедушку.

Мама, единственная из всей родни, поддерживала связь с дедушкиным братом Миланом, революционером-марксистом, пустившим по миру семью и изничтожившим плоды труда многих поколений.

Они несколько раз виделись в Белграде в 1980 году, за несколько месяцев до смерти Тито, когда мама попыталась совершить невероятное: помириться с дядей во время дележки имущества. Тогда и был дан старт фантастической истории с перевозом в чемоданах скатанных трубочкой картин французских импрессионистов — тех самых картин, которые несколько лет спустя добрались до Парижа укрытыми под отцовским пальто. Подрастая, я узнавала о Милане все больше: что он умный, что он рафинированный интеллигент, что он педераст, что уцелевшую после конфискации мебель и хранившиеся в подвале картины он разбазарил, что продавал их самым подонистым из английских антикваров, что к концу жизни он почти совсем рехнулся, разгуливал по коридорам родительского дома в смокинге, держа в руке связку ключей, отчитывал пролетариев и властно грозил им пальцем — ни дать ни взять старый большевик дает урок молодежи. Однако он никогда не забывал о своем буржуазном происхождении и мало-помалу, комнату за комнатой, возвращал себе коммунальные квартиры — по мере того, как дом, о содержании которого никто не заботился, превращался в руины и освобождался от жильцов.