Пробормотал тихо:

— Встреча была на инператорском уровне, едрить…

На хуторке, залитом солнечным светом, стояла тишина. В сараюшках не гоготала и не кукарекала птица, дом с низким крыльцом слепо глядел немытыми окнами. Этот дом неприятно напомнил Науму Заревому другие места и иное время. Он слез с мотоцикла, поправил ремень и зашагал на крылечко, едва заметно приволакивая правый сапог.

На стук в глубине что-то зашебуршало, закашляло, слабый голос проблеял «Чего надоть?». Приняв это за приглашение, Заревой распахнул щелястую дверь с ржавой скобой-ручкой и прошел через сенцы.

На лавке у стола сидел старичок в серой несвежей рубахе и черных, лоснящихся на коленках портах, босоногий. Седые волосы, подстриженные скобкой, лоснились от деревянного масла, негустая борода с усами обрамляла впалый рот. Блеклые серые глазки глядели с не совсем искренней приязнью. На столе стояла почти пустая четверть мутного зеленого стекла и небогатая закусь — редиска да огурцы.

Дед сидел, баюкая левую руку, в широкий рукав рубахи белела свежая повязка на запястье.

Наум взглянул на дедка, на пустой красный угол, на часы-ходики с кошачьими глазами, на старинную линотипию закапанного мухами и сердитого оттого орденоносного герцога Веллингтона на стене, и сказал:

— Ну, исполать, Кузьма Авдеич, вот и свиделись!

— Доброго здоровьица, Наумушка! Заехал, значить, к старику? Живой? — с угодливой улыбкой отвечал старичок, поджимая грязные пальцы на ногах.

— Живой! — Наум плотно уселся на лавку, потянулся с хрустом.

— Раньше на лошади ездил, а теперь на этаком… стрекозле железном?

— Что раньше было то и поросло. Убили подо мной Грачика.

— Нового не нашел? — старичок с угодливой гримасой задвигал чашками на столе. — Чем богат… а не то чайку, с медком липовым? Цветочным?

— Благодарствую, от твоего чаю еще осоловею… а я ненадолго. Нового коня? Сам знаешь, лошадь тварь чуткая, от нечисти шарахается. А я нынче бесогоном работаю, нечистую силу гоняю.

— Ага, угу… — старичок посмурнел личиком. — Ну, а ко мне зачем? Повидать старика захотел? Дело есть?

— Да так, старое помянуть, — Заревой поискал глазами солонку — не нашел. — Наших ребят-то помнишь? Гришаню рыжего, Семена, Машутку?

— Хорошая была девушка, красивая, — сказал старик, — жалко ее. Царство небесное! Мученица…

— Ну, тебе-то лучше знать про царство… а ведь ее вовсе неподалеку деникинцы повесили… на ее же косе… меня тоже хотели, да не за шею, выдумщики, за ребро…

— Страсти какие говоришь, ох! — старик замотал головою, прикрывая здоровой рукой глаза, словно взгляд Наума его царапал.

— Живой остался. Да с тех пор сам кое-чему выучился… еще наука такая есть, спиритизм.

— Не слыхивал, — Кузьма как-то незаметно отодвинулся от собеседника и спрятал ноги под стол.

— Дело тебе знакомое, души мертвых вызывать. И вызвал я Гришину душу — вот как тебя видел.

Старый завозился, отвел взгляд от голубых глаз Заревого, сейчас похожих на льдинки.

— И сказал мне Гриша с того света, как на последнем допросе, на очной ставке, видел, кто его полковнику Камчанскому сдал… и кому денежки золотые, царские червонцы, полковник лично в руки отсчитывал. Тому, кому мы верили что родному батьке… мертвые врать не могут, Кузьма, если спрашивать уметь.

Не изменяя тона, Наум продолжал:

— Кузьма Авдеич, ты вправду думал, что богатеть останешься? Что я до тебя уже не доберусь? Рано похоронил, ох, рано.

Мгновенным точным движением сапога он придавил тоненькую черную змейку, вынырнувшую из-под лавки. Нажал. Тут старик заскулил, закрыл покрасневшее как от боли лицо руками, принялся дергать себе бороду.

Заревой крутнул каблуком и растер змейку в жижу. Старик отнял руки от глаз — теперь белки его налились кровью, губы что-то зашамкали.

Наум подождал, пока колдун поймет безрезультатность усилий. Открыл кобуру, достал маузер. Сказал ровным домашним голосом:

— Молиться все равно тебе не положено. Готов?

Старик выпрямился и даже плечи расправил:

— А стреляй! А и черт с тобой, недобиток, бляжий сын! Стреляй, убивец поганый!

Наум чуть отвел ствол и улыбнулся — от той улыбки колдуна прошибла испарина.

— Билет на тот свет захотел? Чтоб без боли, не мучась, и дружков в дурачках оставить? Они это не любят. Не будет тебе успения!

Выстрел хлестнул оглушительно. Из ствола маузера потек дым, старик уставился себе на живот — там в рубахе темнела дырочка, а вокруг расплывалось багровое пятно. Медленно, не веря еще, колдун завалился с лавки и распластался на полу, задрав бороду. Глаза его выражали скорее безмерное удивление.

Наум встал над ним, опустив пистолет, сказал:

— Умирать будешь помаленьку. Успеем твоих кунаков дождаться, успеют и они с тобой попрощаться… проводят, чтоб не одному.

Лицо старика исказил ужас, бледными прыгающими губами он выговорил:

— Христа ради! Добей!

— Поздно христарадничать. Ты ж сам бумажечку своей кровью подписывал, «отрекаюсь», говорил, на крест плевал. Шалишь, дед! Про веревочку и кончик поговорку сказать? Сам знаешь?

Колдун засипел, глядя куда-то поверх Наумовой головы.

По углам зашевелились тени, поползли по бревенчатым стенам, огибая солнечный свет, едва падающий из окон.

Множество тихих жалобных голосков слились в еле слышное гудение. Откуда-то из-под половиц к колдуну поползли разные гады, держась подальше от Наумовых сапог — змейки, ящерицы, лягушки, разноцветные, от багряных, зеленых, синих до тускло-коричневых и черных. Кузьма захрипел, задергал головой, заскреб рубаху, когда тварюшки полезли к нему под одежду.

Наум стоял с усмешкой, глядя, как корчится от болезненных, по всему, прикосновений старик. Отвернувшись, Заревой поглядел на литографию с маршалом внимательно, подошел, снял ее со стены и цокнул языком. Колдун ворочался и что-то неразборчиво стонал, вращал безумными кровавыми глазами. Иногда из его рта или уха высовывалась змеиная или ящеричья головка.

Наум постучал в стену, подцепил какую-то щепку и сорвал незаметную дощечку-дверцу с тайника. Сперва вытащил тяжелый полотняный мешочек, вытряхнул на широкую жесткую ладонь несколько золотых кружков с курносым профилем, бросил все это на пол и вытер руки о штаны. Зашарил в квадратной дыре снова, достал черную книгу, брезгливо поворошил страницы — тоже черные, исписанные белыми значками. Вытряхнул из страниц сложенный лист пергамента с красными строчками. Развернул (старик на полу захрипел, разевая щербатый рот, попытался, давясь, выплюнуть бурую жабу — не смог), почитал, поглядел на бурый крестик внизу и вторую подпись — вроде выжженной трехпалой куриной лапы. Книгу сунул за пазуху, а пергамент из человеческой кожи бросил на уголья в печи.

Плюнул, повернулся и вышел в сени. Завоняло паленым мясом.

Вернулся Наум, покачивая в руке топором.

Свет сильной фары и треск двухтактного мотора вспугнул стаю ворон, в сумеречном темно-синем небе они заметались хлопьями копоти