— Гиблое дело, — не отрываясь от футбола, сообщает Штрудель, — доктор живёт один, и никто тебе дверь в его квартиру не откроет. Нужен ордер, так что жди Винтермана.

— А кто сообщил о его исчезновении?

— С работы позвонили, из больничной кассы. Сказали, что он не появляется, хотя раньше такого за ним не наблюдалось, и телефон его не отвечает. Хоть и не выключен, но не отвечает. Вероятно, лежит дома за запертой дверью.

— Что же тогда делать будем? — Я встаю из-за стола и прикуриваю сигарету.

— Ты что делаешь?! — подскакивает, как ужаленный, Лёха. — У нас в отделе Винтерман категорически запретил курить! Унюхает запах — шуму будет!

— А ты-то сам давно бросил? — Делаю глубокую затяжку и с сожалением поглядываю на Лёху.

— Я не бросил, но, как юный пионер, бегаю тайком курить на улицу и в туалет.

Так и быть, не станем испытывать фортуну, покурим в распахнутое окно.

— Слушай, — доносится до меня Лёхин голос, — давай отправимся в ещё один адрес вместе. Ну, туда, где разговаривают только на иврите. За компанию с тобой развеюсь. А то уже надоело с шефом безвылазно сидеть и выслушивать его нравоучения.

— Вы каждый день так плодотворно работаете?

— Почему каждый день? Бывает, по нескольку дней здесь не появляемся. Тогда для меня кайф. Но когда нет ничего срочного, Винтерман требует, чтобы я никуда не отлучался. Оттого и футбол у нас в отделе допускается. Чтобы, так сказать, суровые будни подсластить…

— Счастливые вы, ребята! — печально замечаю я. — У вас времени и на сладости хватает… Короче, выбирай, к кому пойдём, и собирайся. Я тебя принимаю назад под своё крыло.

Пока я изучаю листок с данными нашего очередного клиента, Лёха звонит Винтерману и докладывает, что мы отбываем в неизвестном направлении и сегодня вряд ли вернёмся.

— Ещё же двенадцати нет! — удивляюсь я. — Мы до вечера можем спокойно успеть посетить пару человек. Это как минимум. А если поднатужиться…

— А зачем? Кто нас гонит? Трупов нет, общественность не негодует, начальство на пятки не наступает. Да и Винтерман ничего против иметь не будет. Он и сам посидит часов до четырёх-пяти и с чистой совестью домой отчалит…

Я только качаю головой, потому что мне нечего сказать о нравах в их полицейском управлении. Да и не моё это дело — разовому презервативу менять устоявшийся распорядок в их тихом болотце. С другой стороны, это же мечта любого государства, чтобы его полиция маялась от безделья. На прежней моей родине у ментов работы было навалом. К громадному сожалению…

Мы поехали на машине Штруделя, и я, чтобы не терять время, я изучаю листки дальше.

— Итак, второго нашего клиента зовут… — Сперва читаю про себя, а потом повторяю вслух. — Иехизкиель Хадад. Ну, и имечко! Это ж как родителям надо было не любить своего сына, чтобы так назвать!

— Это твоему российскому уху непривычно, — хохочет Лёха, не отрывая взгляда от дороги, — а у ребят из восточных общин, да ещё религиозных, такие имена в порядке вещей.

— Пока мы не приехали, выдай про них какую-нибудь информацию. Чтобы лицом в грязь не ударить.

Леха некоторое время помалкивает, вслушиваясь в разухабистую ивритскую песню по приёмнику, потом отвечает:

— Что сказать об этой публике? Сам на месте прикинешь, что и как. Первый год в стране, что ли?

— Твоё мнение хочу услышать.

— Скажу одно: живут ребята по Торе. Или им кажется, что живут…

— Понял. — Мне-то казалось, что у полицейских всегда больше информации о всяких закрытых группах населения, чем у нас, простых обывателей, изначально настроенных против любого, кто живёт иной жизнью, чем ты, но выходило, что это не всегда так. — Придётся ориентироваться по ходу дела…

— Узнаю своего бывшего ментовского начальника! — хихикает Штрудель. — А то я уж думал, что укатали Сивку израильские горки!

Назвать виллой жилище Хададов трудно, хоть это и отдельно стоящий дом, окружённый сетчатой оградой с натянутой поверх сетки пыльной синей плёнкой. Вокруг дома повсюду наставлены какие-то сарайчики и закутки, к которым ведут протоптанные неряшливые тропинки, выложенные битой уличной плиткой.

На приступке у калитки нас встречает пожилой дядька в белой мятой рубахе навыпуск и легкомысленных расписных пляжных шортах. Он издалека разглядывает нашу машину, но не делает ни шага навстречу, лишь следит за ней долгим безразличным взглядом.

— Здравствуйте, это мы вам звонили, — энергично приветствует его Штрудель.

— Заходите. — Мужчина неохотно распахивает скрипучую калитку и указывает жестом на полуоткрытую дверь в дом. — Хотите холодной воды или сока?

Мы проходим сразу в салон, потому что прихожей тут нет, и мужчина вежливо представляется:

— Меня зовут Авраамом, я — отец Иехизкиеля. Он был хорошим мальчиком…

— Почему был? — шепчу я Лёхе. — Они его уже похоронили, что ли?

— Почему «был»? — повторяет Штрудель и вопросительно сверлит Авраама взглядом.

Папаша Иехизкиеля печально разводит руками и неуверенно бормочет:

— Он никогда из дома не исчезал надолго. В иешиву, а потом сразу домой. Он был очень хорошим учеником, наш рав всегда его хвалил и постоянно повторял, что если он будет так учиться и дальше, то его ждёт большое будущее… Впрочем, сейчас я позову жену, пускай она поговорит с вами.

Кое-что я всё-таки понимаю, поэтому останавливаю Лёху, готового переводить всё дословно, и спрашиваю на своём кособоком иврите:

— Подождите, пожалуйста. Перед тем, как поговорить с вашей женой, нам хотелось бы, чтобы вы показали комнату, в которой живёт ваш сын.

— У него нет своей комнаты, — разводит руками Авраам, — он живёт вместе с остальными нашими сыновьями.

— А сколько их у вас?

— Трое сыновей и две дочери. Иехизкиель — старший…

В салоне ничего интересного для нас нет — низкий столик с подсвечником для свечей, продавленный диван у стены, пара стульев и от пола до потолка полки с рядами одинаковых, с богатым золотым тиснением книжных корешков.

Ничего интересного нет и в комнате сыновей Авраама — три кровати с одинаковыми солдатскими тумбочками около каждой и ещё одна полка с книгами на стене.

— А где ваши сыновья сейчас?

— Как где? — искренне удивляется Авраам. — На учёбе в иешиве. Они там весь день и вернутся только после вечерней молитвы.

— Они у нас мальчики хорошие, — раздаётся голос из-за спины, и мы оборачиваемся.

Это, по всей вероятности, мать многочисленного семейства — полная женщина в длинном безразмерном балахоне без пояса, а из-за её спины выглядывают две девчушки — лет восьми и пяти.

— Как вас зовут? — вежливо интересуется Лёха.