«Ну, что, черт возьми, можно сказать про „развитие социально-прогрессивных взглядов в английском обществе, начиная с 1688 года“. Далеко мы ушли за это время, нечего сказать!» Он вспомнил группу газопроводчиков. Окончили Гуманитех, а как гоняли педиков, так и гоняют.

Хотя опасения Уилта и были преждевременны, опасался он все-таки не зря. Как-то субботним вечером Уилт сидел в глубине сада. Эту беседку построили по заказу Евы. Здесь она пыталась играть в развивающие игры с «малютками». «Что за дурацкое слово», – подумал Уилт. Именно здесь и произошло первое столкновение. Или, если точнее, откровение.

Беседка стояла в укромном местечке сада, окруженная старыми ветвистыми яблонями. Густые заросли плюща и вьющейся розы надежно скрывали ее от постороннего взора. Здесь Уилт скрывался от Евы, здесь он смаковал домашнее пиво. По стенам висели сухие пучки лекарственных растений. Это увлечение. Уилт не одобрял. Но пусть лучше висят на стенке, чем плавают в мерзких отварах, коими Ева иногда пытается поить его. Эти метелки, кроме всего прочего, успешно отгоняли мух, летевших от компостной кучи. Солнце палило немилосердно, а он сидел в своем убежище в полном умиротворении.

Чем меньше оставалось пива, тем чудеснее казался ему окружающий мир. Пиво удалось, нечего сказать. Сусло он готовил в пластмассовом ведерке для мусора. А потом, разливая готовое пиво по бутылкам, Уилт иногда добавлял водочки – для градуса. Близняшки все время вопили, визжали, хохотали (громче всего, когда кто-то из них шлепался с качелей), и весь этот невообразимый шум страшно раздражал. Но после трех бутылочек он вроде как утихал и уже не выделялся на общем фоне. А сегодня вечером вообще стояла благодатная тишина. Ева увела девчонок на балет в надежде, что раннее воздействие музыки Стравинского поможет Саманте стать второй Анной Павловой, в чем Уилт здорово сомневался. Саманте в самый раз каратэ заниматься. Какой там Стравинский! Но разве ей докажешь? Самому Уилту больше по вкусу Моцарт и джаз-диксиленд. Такую эклектику Ева не понимала. Иногда Уилт пользовался этим и незаметно для нее подсовывал вместо фортепианной сонаты джаз 20х годов. Первое она обожала, второе – терпеть не могла.

Но в такой вечер не хотелось гонять магнитофон. Было приятно просто сидеть в беседке, Думать о том, что завтра выходной… Если Даже девчонки разбудят его в пять утра, можно поваляться в постели до десяти.

Уилт уже было откупорил четвертую бутылку, но вдруг заметил женскую фигуру на деревянном балкончике мансарды. Отставив пиво в сторону, он принялся нашаривать бинокль. Ева как-то купила его, чтобы разглядывать птичек. Спрятавшись за розовый куст, он навел бинокль на фигурку и тут же забыл про пиво. Его вниманием полностью завладела мисс Ирмгард Мюллер. Она пыталась рассмотреть, что делается за пределами сада, но мешали деревья Уилту, спрятавшемуся внизу, открывался великолепный вид на ее ноги. «Стройные ножки… – подумал он. – Нет! Поразительно стройные ножки. А какие бедра! – Бинокль скользнул выше. – Белая блузка туго обтягивает грудь… мечта, а не грудь… выше… так, лицо!..» Бинокль застыл. Вот тебе и «чертова квартирантка»! Мисс Мюллер… да нет, Ирмгард… была не просто смазливой девушкой!

У себя в Гуманитехе Уилт встречал немало! хорошеньких девиц. Они строили ему глазки и умопомрачительно расставляли ноги под партой, однако за многие годы Уилт выработал достаточно антисексуальных гормонов, и на него их чары не действовали. Но сейчас перед ним была не просто девушка, а вполне сформировавшаяся женщина лет 28, красавица изумительные ножки, небольшая упругая грудь! («Не обмусоленная молокососами», – вдруг пришло Уилту в голову), крепкие изящные бедра, руки чуть тронуты легким загаром… А еще было что-то очаровательное в том, как решительно она сжимала перила балкона своими длинными тонкими пальчиками. Уилт смотрел на нее, мысленно подыскивая эпитеты, достойные ее красоты. Причем все эти эпитеты были абсолютно не применимы к Еве. У той – не руки, а грабли посудомоечные, живот весь в складках после родов, ляжки как холодец, вдобавок общая потрепанность – результат двадцати лет супружеской жизни… Уилт словно парил в мире дивных видений, навеянных прекрасной Ирмгард. Она была не просто красива. Чарам ее Уилт смог бы еще противостоять. Даже после трех бутылок пива. Кроме всего прочего, Ирмгард далеко не глупа – вот что прочитал Уилт у нее на лице. И это сразило его наповал. Правда, личико Ирмгард не было лишено некоторых недостатков. Оно выглядело слишком решительно. Носик вздернут кверху самую малость – для рекламных плакатов, пожалуй, не подойдет, – да и ротик чуть великоват. И в то же время в ее лице чувствовалась индивидуальность. Индивидуальность и ум. Зрелость, тонкость, задумчивость… Иссякнув, Уилт остановился. Ему показалось, будто Ирмгард перехватила его восторженный взгляд и теперь смотрит на него прямо в упор, вернее в окуляры бинокля. На роскошных губах заиграла легкая тень улыбки. Ирмгард повернулась и исчезла в комнате, Уилт уронил бинокль и словно сомнамбула потянулся к бутылке. То, что он только что увидел, изменило его отношение к жизни.

Он забыл, что он завкафедрой гуманитарных основ, Евин муж, отец четверки скандальных, противных девчонок. Ему снова двадцать. Он статный изящный юноша, который сочиняет стихи, бегает на речку. Ему прочат блестящее будущее. Он – великий писатель! Подумаешь, не написал еще ничего. Главное – он писатель! Еще юношей Уилт решил стать писателем и начал заранее готовиться к нелегкому труду на писательском поприще. Он читал Пруста и Жида, читал книги о Прусте и Жиде, читал книги о книгах о Прусте и Жиде, пока не убедился окончательно, что лет в тридцать восемь обязательно будет писателем. С тех пор он проводил время в томительно-приятном ожидании. Все это сравнимо с тем, что чувствуешь, когда, оказавшись у зубного врача, вдруг узнаешь, что сверлить ничего не надо. В плане, конечно, духовном. Вот он сидит в своем прокуренном кабинете, обшитом пробковыми панелями, в доме на какой-то живописной улочке Парижа. А на письменном столе у окна нежно шелестят листки, исписанные неразборчивым почерком. Это рукопись будущего прекрасного романа. А вот он в Ницце. Белоснежная спальня. На белых простынях Уилт в объятиях загорелой красавицы. Яркие лучи, отражаясь от лазурной глади Средиземного моря, играют солнечными зайчиками на потолке. Все испытал он в своих юношеских мечтах. Была и слава, и удача, и скромное величие, и изящные остроты непринужденно слетали с его уст над рюмочкой абсента, и, словно ручеек намеков и иносказаний, лился тихий разговор. А потом в синей предрассветной дымке он быстро шагал к себе по пустынным тротуарам Монпарнаса.

Пожалуй, единственное, что Уилт не перенял у Пруста и Жида, это пристрастие к мальчикам. Мальчикам и мусорным ведеркам из пластика. Не то чтобы он представлял себе педофильствующего Жида в процессе варки пива. Тем более в пластмассовом ведре. Тот, кажется, был трезвенником. Просто Уилта совсем не тянуло на мальчиков. Поэтому он позаимствовал у Лоуренса* Фриду (хотя и опасался подхватить от нее туберкулез) и наделил ее более мягким характером. Они вместе лежали на песке пустынного пляжа, а волны омывали их сплетенные страстью тела. Казалось, это будет продолжаться «отныне и навек», и Фрида теперь выглядела как Дебора Керр. Главное, она неисчерпаемый источник жизни; она – если не сама бесконечность, то живое воплощение бесконечной страсти Уилта. Страсть – не то слово, чтобы передать всю глубину его любвеобильной души. И она, подобно Еве, не спросит, кто такой Рошфукоили как его там… (Повезло ему с музой, нечего сказать.) А он? А он закопался тут, как жук в навоз, и хлещет до одурения какую-то бурду, лишь отдаленно напоминающую пиво. Бурду, забродившую в пластмассовом ведерке для мусора. Непременно в пластмассовом! Таким ведерком в самый раз дерьмо таскать, а уважающее себя ведро должно быть железным. Но Уилт не позволял себе такой роскоши. Он однажды попробовал и чуть не отравился. Впрочем, наплевать. Что там ведерко, когда он только что узрел жрицу любви, свою прекрасную музу.