Итак, я вынужден был раз за разом применять навыки кулачного боя для защиты своей Чести, обрушив на очередного подонка справедливое возмездие в виде хорошей трепки.

Словом, пет — как я уже сказал, не тайная тревога о собственной безопасности томила мой дух, лишая ночного покоя и сна, ибо трусость столь же чужда моей природе, как малодушие — природе пантеры. Но меня пожирало беспокойство о судьбе двух возлюбленных творений, драгоценнейших для моего сердца: моей преданной Матушки и ее нежной дочери Виргинии. Сознавая, в какой степени их счастие зависит от моего благополучия, я страдал от мучительного предчувствия горести, в которую мне предстоит их повергнуть.

Достаточно было бы упоминания о грозящей мне схватке с Крокеттом, чтобы возбудить в душе каждой трепет жесточайшей тревоги. Но и скрывать от них истину казалось столь же прискорбным и противным священной атмосфере взаимного доверия и близости, в коей обитали три наши родственные души. Признаться или утаить — вот дилемма, повергавшая мой разум в водоворот тягостной нерешимости.

Так тянулись долгие часы — о, сколь жестокая медлительность! — покуда пред моим усталым взором в погребальном сумраке спальни не материализовалось сияющее видение. Светлые образы моих любимых мерцали во все окутывающей тьме осязаемым блеском опийной галлюцинации.

Я видел перед собой простое, но милое лицо тетушки Марии, которую я обожал как истинную свою мать, превыше того милого, давно покинувшего нас создания, которое дало мне жизнь, а рядом с этим смиренным обликом проступали нежные черты моей милой маленькой кузины Виргинии, к которой я чувствовал самую пылкую приверженность, какую только может чувствовать брат к возлюбленной сестре. Сила моей страсти к этому небесному творению была столь велика, что я не мог бы помыслить себе жизни без ее ангельского присутствия, и потому был преисполнен решимости привязать ее навеки к своему сердцу священными узами брака.

Практические соображения вынуждали отсрочить осуществление этого замысла, ибо Виргиния лишь недавно справила двенадцатилетие, и ей предстояло еще достичь того возраста, который с незапамятных времен принято считать порогом зрелости.

Сидя на постели и всматриваясь в жизнеподобные фантазмы, проплывавшие и пульсировавшие перед моими бессонными очами, я стал замечать медленную, но очевидную перемену в лице моей ангелоподобной Виргинии. Постепенно, однако с роковой неотвратимостью, живой цвет безупречной кожи сменился тусклой и мертвенно-бледной окраской, губы, цветущие первым цветом юности, иссохли и вытянулись, пухлые щеки стали восковыми и запали, безжизненная бледность растеклась по широко распахнутым, подернутым влагой очам, по небесным светилам, которые лишь мгновением ранее сияли чистейшим небесным светом. Мои же глаза расширились в изумлении, я задыхался от несказанного ужаса, который и сейчас едва могу описать. Жуткая метаморфоза совершалась у меня на глазах, и чудный облик возлюбленной Виргинии, кузины, сестры моей души, невесты, неотвратимо преображался в чудовищное видение бледного, безжизненного трупа!

Трепетный стон заполнил мой слух, пронзительный, как плач погибшей, терзающейся души. Я дико озирался по сторонам в поисках источника этого пугающего звука, покуда не понял, что исходит он из моих дрожащих уст. Тем временем загробное видение начало мерцать, как угасающее пламя свечи, и рассеялось, словно унесенное влажным ночным ветром, просочившимся в щели моего окна.

Сердцебиение немного улеглось, и я задумался над смыслом явившегося мне жуткого видения. Что прорицало оно? Напрашивалось очевидное объяснение: я не мог, не смел извещать своих любимых о предстоявшей мне битве. Мысль, что я подвергнусь физической опасности, поразит их нежные сердца смертельным ударом. Я должен принять это испытание один на один.

Поспешно поднявшись с постели, я ощупью пробрался в кабинет и сел: за письменный стол. Грудь набухала тем глубоким поэтическим чувством, кое можно уподобить лишь терзанию юноши, чья возлюбленная скончалась в губительных объятиях чахотки (ибо что может пробудить в нас столь печальные и в то же время поэтические чувства, если не смерть красивой молодой женщины?). Я зажег свой масляный светильник, взял в руки перо и дал исход снедавшей меня страсти в песни, чьи пылкие звуки вполне выражали мою неистовую любовь к драгоценной Виргинии. Строфы, которые я позднее озаглавил «Дорогой сестрице», звучали так:

В тот час, когда явилась ты на свет,

С небес к тебе явились серафимы

На крыльях огненных, неся привет

Тебе, превыше всех любимой, —

Как некогда к Младенцу шли цари.

И ты меня сверх меры одари

Свободою от скорби и тревоги

И раздели тот дар, что дали боги.

Любовью сердце сражено,

Жизнь за тебя отдать готово,

Хоть ты моею стать женой,

Дитя, пока не держишь слово.

Хоть, кажется, еще далёко —

Без суеверия жду срока,

И лишь в твое тринадцатое лето

Твоей любовию душа будет согрета.

За каждый вздох души твоей

Я прозакладываю душу,

И ясной глубины твоей

Покой вовеки не нарушу.

В твоих очах мой свет сияет,

Твой лепет сердце согревает,

Я — твой жених, и ты — невеста,

И мы в могилу ляжем вместе.

Пока я заканчивал свое сочинение, буря улеглась. Ночь сменилась рассветом, и первые водянистые лучи проникали сквозь прозрачные ставни окна. Возвратившись в спальню, я направился к умывальнику и, совершив утренний ритуал, облачился в привычный наряд: черный сюртук, черную жилетку, черные брюки и черный галстук.

Я присмотрелся к своему отражению в зеркальце для бритья и отметил прискорбную перемену, вызванную бессонной и тревожной ночью: по лицу растекалась тусклая, но явно болезненная бледность, темные морщины спускались от носа к уголкам рта и до самого подбородка. Под обоими глазами свисали большие мясистые мешки, чей сизый колорит решительно противоречил необычайно анемической окраске моей кожи. Глаза также приобрели аномальный цвет — бледные шары, испещренные тонкой алой паутиной лопнувших капилляров.

Вопреки внешним приметам физической усталости и избыточной, даже болезненной активности мозга, в самом расположении черт моего лица, в складке губ и выражении глаз со всей очевидностью сказывалась решимость и целеустремленность. Этот облик должен был сразу убедить противостоящего мне врага, что он имеет дело не с заурядным противником, а с человеком, одаренным тем же непобедимым духом, с каким древле Давид сразил героя филистимлян Голиафа и Леонид, спартанский воитель и царь, держал прославленную в веках оборону Фермопильского ущелья.

Выйдя из спальни, я расслышал доносившиеся из нашей кухоньки мирные звуки — то моя неутомимая Матушка, по обычаю, поднялась на рассвете, чтобы с набожным усердием исполнять повседневные свои обязанности. Уютное тепло разливалось вкруг печки, на которой уже закипала в кастрюле вода. Приблизившись к Матушке со спины, я любовно обхватил ее за плечи, отчего она слегка подпрыгнула, резко втянув в себя воздух.