— Ты.

При этом Рене обернулся.

— Мне надо в туалет, — сказал я ему. — Пописать.

Он показал головой и плечом, на котором висело клетчатое посудное полотенце:

— Там. За спальней.

Я взял свои вещи и пошел по короткому коридорчику. Дверь в спальню раскрыта и постель в ней тоже; скомканное одеяло и простыни на полу — еще немного экспрессионизма. В туалете стояла душевая кабинка из матового стекла. Над раковиной с пьедесталом — зеркало. На единственной полке — зубные щетки, щетки для волос, помазок, бритва в мыле и флакон его духовитого бриллиантина. Над унитазом висел уменьшенный вариант — этюд — того же клоуна, что в комнате: печальные глаза, малиновый рот, алебастровая кожа. Я разделся и стал над унитазом. Ничего не вышло. Я пустил воду в умывальнике. Все равно ничего. Я зажмурился, чтобы уйти от клоунского взгляда, не видеть этого длинного острого носа. Но, конечно, знал, что он рядом, как человек в соседней кабинке общественной уборной. Я повернулся к нему спиной, надел плавки и футболку. Когда вышел в комнату, Рене и Барти там уже не было.

3

Припозднившееся солнце выманило публику на пляж. Люди лежали на одеялах — парами, семьями, поодиночке, но на равных расстояниях друг от друга. Там и сям из приемников доносились обрывки популярных песен: «Безделушки, браслеты и бисер», «Колесо фортуны», «Отлив», хотя на самом деле вода сейчас прибывала. С океана задувал сильный бриз, трепал бахрому пляжных зонтов, поднимал маленькие песчаные вихри. Спасатель вглядывался в море, хотя ни один купальщик не отваживался зайти глубже, чем по колено. Я брел по песку в незашнурованных кедах и вскоре увидел Барти, рывшего песок неподалеку от места, где последняя волна выбросила ком водорослей.

Он, прищурясь, выглянул из ямы размером с матросский рундучок.

— Хочешь тоже покопать? — спросил он.

Он нагнулся и зеленой лопаткой — где он нашел ее? или увел? — бросил еще одну порцию песка на бруствер, обращенный к наступающему морю.

— Ничего не выйдет, — сказал я.

— Нет, выйдет.

— Не видишь разве? Ты зарылся слишком близко к воде.

— Понимал бы что.

— Вода затечет с боков.

В эту же секунду с глухим ударом, который я ощутил сквозь резиновые подметки, волна, ворча, подползла почти к самому окопу.

— Не затечет! — крикнул Бартон, выпрямившись во весь рост и указуя пластиковой лопатой в небо. Покорная новому Нептуну, вода отступила.

Мне не следовало удивляться. Барти всегда был деспотическим богом. Десять лет назад мы поехали к пирсам, чтобы там позавтракать, но все рестораны были закрыты, а пристань огорожена колючей проволокой. На краю, в сотнях метров от нас, висели на тросах аэростаты заграждения. Такие же висели над морем. Из-за перспективы, игры света эти баллоны, привязанные тугими нитями к баржам или буям в километре от берега, должны были казаться трехлетнему мальчику воздушными шариками. «Хочу такой! Хочу такой!» — кричал Барти, топая сначала одной ногой, а потом другой. Он упал и покатился по доскам пирса. Норман подхватил его и побежал к нашему «паккарду». Сопровождалось это диким воплем, таким громким и пронзительным, что можно было подумать, вся флотилия сейчас развернется и послушно устремится к берегу, как стадо воздушных коров.

Снова глухой удар, песчаный оползень на стенах Бартонова окопа, и через мгновение волна плоскими белыми клыками вгрызлась в бруствер. Барти выскочил из ямы и зачем-то стал загребать мокрый песок, покинутый волной, и наваливать его на сухое место.

— Что ты делаешь? Теперь что строишь?

— Это пирамида Джоли. Ну, как на кладбище.

— В смысле, его гробница? Она не пирамида.

— И пирамида! Как в Египте.

— Почем ты знаешь, что пирамида?

— А ты почем знаешь, что нет?

Тут он был прав. Мы оба не присутствовали на похоронах отца, но, как почти все в Лос-Анджелесе, имели приблизительное представление об ослепительно-белом памятнике Джолсону[19]— он виден на склоне горы, когда едешь в аэропорт по бульвару Сепульведа.

— А это что? — спросил я с нехорошим предчувствием. — Для чего яма?

— Могила.

— Могила. Для кого?

— Для Сэмми. Он умер.

С полминуты я стоял, дрожа, под морскими брызгами.

— Что это значит? Что ты несешь?

Но потом все понял. Когда я выходил из дома, Сэма там уже не было. Бедный Сэмми! Где он? В мусорном баке? Дожидается мусоровоза?

Барти ошлепывал склоны актерского памятника.

— Она его убила. Фашистская овчарка.

Я обернулся к шоссе и разглядел черно-коричневую овчарку, ходившую на привязи. Потом снова повернулся к морю и нырнул в яму. На четвереньках, тоже как собака, я стал разгребать плотный песок и крикнул:

— Рой, рой глубже! Надо его похоронить! Пока море не наступило!

Барти втиснулся рядом со мной и, как каторжник, заработал лопатой, выбрасывая песок на бруствер. Мы провозились так минуту, потом еще минуту, хотя прибой гремел, кажется, уже над нашими головами. Потом переглянулись и оба разом захохотали.

— Не пирамида, — выдавил Барти.

— Нет, башня, — отозвался я.

И хором завопили:

— Эй-фигова башня! — Странно, что наш ор не обрушил стены собачьей могилы. — Эх — Фигова башня!

Мы оба вспомнили парижское сооружение, с которого сбегал по лестнице Алек Гиннесс. Это было во время похорон Нормана, а мы сидели в кино, на комедии, и помирали со смеху. На кладбище съехался весь Голливуд; сотни человек видели, как Лотта спрыгнула в могилу мужа.

Море подступало, покрыло нас своей пеной. Времени оставалось мало. Мы исступленно рыли, пока с пушечным грохотом не обрушилась на нас последняя волна; она снесла защитную дамбу и, хлынув в могилу, обрушила все ее четыре стены. Я вскрикнул:

— Ох, Сэмми, — как будто бедный спаниель и в самом деле лишился посмертного приюта.

Я прижал к глазам ладони, чтобы не дать выхода слезам. Потом с сосущим звуком вода отхлынула, оставив от могилы едва угадывавшуюся ямку.

— Смотри, — сказал Барти. — Слушай.

Вокруг наших ног, утонувших в песке, и на мокрой поверхности берега открылись тысячи крохотных дырочек, и нам казалось, что в них пощелкивают перепонки погребенной живности — крабов, ракушек, береговых улиток, несчастных насекомых и пауков, задыхающихся без воздуха и света.

4

День давно перевалил за середину. Туман, который так и не рассеялся окончательно и все время держался в виде дымки, теперь опускался, как занавес, над нашим спектаклем. Купальщики отодвинулись от кромки воды. Вдалеке, у мыса Малибу, на большой волне, молочно-зеленой, как стакан абсента, несся серфер. Другой выгребал в море, размахивая руками. Я зигзагами шел по берегу, тщетно высматривая нашу мать. Люди уже покидали пляж, сзывали детей, стряхивали песок с пляжных полотенец на тех, кто расположился дальше от воды. Пролетел биплан, волоча полотнище с рекламой мороженого «Зесто».