передал в наследство питерцам ушлый пророк от музыки, что не могло не вызвать адекватной реакции Ройзмана. Он рассказывал мне, что некоторые из «выбракованных» и предназначенных в утиль ленинградских инструментов ему удалось спасти, перенаправив в другие города, что не могло не вызвать злобной реакции у его оппонента.

Бурная деятельность «пророка Исайи» протекала при непосредственном участии и содействии (насколько оно было вольным или невольным — открытый вопрос) органного мастера Юстина Пронцкетиса, от которого мне нередко приходилось слышать о трагической одиссее ленинградских органов. Зловещим шепотом он то и дело принимался рассказывать о том, как исторические органы — достояние нашего города то горели, то затоплялись невской водой во время наводнений, будучи изъятыми из очередной церкви и сваленными в подвалах, то находили свой конец на строительных свалках и помойках. Честно говоря, по молодости лет и по простоте душевной я не могла понять, как могли произойти все эти несчастья, и, главное, почему Пронцкетис, если он знал о готовящихся злодеяниях, не сделал всё возможное, чтобы их предотвратить. Я смотрела на него умными глазами, будто бы всё понимая, но никак не могла связать концы с концами: в моей голове не укладывалось — если он стал невольным свидетелем этих ужасных преступлений, то почему не сообщил о них в соответствующие органы, а если был непосредственным участником содеянного, то с какой целью рассказывает об этом?! Как выяснилось впоследствии, я не была единственной слушательницей этих откровений, попахивающих то ли уголовщиной, то ли психушкой.[2]

В кулуарах ходили слухи и о других «слабостях» маститого профессора. Павел Александрович Вульфиус, под руководством которого я писала музыковедческий диплом, как-то раз, смеясь, высказался о Браудо так: «Он был как гидра — ел собственных детей!» Только много позже до меня дошёл смысл этой шутки: если у Ройзмана количество учеников исчислялось сотнями, то от Браудо «в живых» осталась лишь Нунэ (Нина) Оксентян, да ещё его родная дочь Анастасия Браудо. Куда подевались все те, кого по наивности (или по вдохновению) засосало в органный класс ленинградской консерватории — серьёзный вопрос, который мог бы стать предметом дополнительного ис(рас)следования. Я, по Божьему промыслу, поступила в консерваторию уже после смерти пророка, но имела удовольствие пожинать плоды от посеянных им зёрен: хиленький разваливающийся двухмануальный «Зауэр» в классе, неизбежный «Ригер-Клосс» в концертном зале им. Глазунова, звук от которого запаздывал на несколько секунд, и дважды по два часа в неделю индивидуальных занятий. Музыкант-исполнитель только ухмыльнётся: что можно выучить за четыре часа — не в день, а в неделю?!

Что касается традиций в области педагогики, то мне довелось познакомиться лишь с двумя экземплярами из этой области: наследница Исайи Анастасия Браудо была, несомненно, обучена всем тонкостям органного исполнительства; однако, мне не пришлось у неё учиться, поэтому я не могу оценить её педагогической дееспособности и добросовестности. Я попала в класс к Н. И. Оксентян, но, к сожалению, тоже не в силах дать оценку её «школе» по причине отсутствия таковой. Нина Ивановна часто брала меня на свои выступления в качестве ассистентки, за что я ей благодарна: это позволило мне ближе познакомиться с органом и теми «подводными камнями», которые ожидали меня на концертном поприще.

А их было немало. Например, органная кафедра в Большом зале Филармонии на репетициях, как правило, выставлялась в боковой ложе, так что, очутившись во время концерта на авансцене, органист сталкивался с массой проблем совсем не музыкального свойства: как сидеть, как двигаться, как держать свои ноги, отражавшиеся в глянцевом покрытии кафедры (вы уже поняли, что женщины — о ужас! — в те времена выходили на сцену в платьях). На оркестровых же концертах шпильтыш[3] оставался в ложе, так что между звучанием оркестра и органа возникал «рассинхрон» по меньшей мере в две-три секунды. В Капелле же исполнитель, скрытый кафедрой, не имел возможности контролировать регистровку, в связи с чем приходилось просить кого-то нажимать на клавиши, а самому многократно спускаться в зал, чтобы оценить динамическое и тембровое соотношение.

Практика ассистирования на концертах педагога мне изрядно помогла в дальнейшем. Но увы! — это единственное, о чём я вспоминаю с благодарностью. Уроки же складывались в основном из того, что мне запрещалось играть так, как я считала нужным, но при этом ничего не объяснялось и не предлагалось взамен. «Вот это надо показать» — как лейтмотив, слышала я на протяжении пяти лет пребывания в органном классе ленинградской консерватории, не считая пресловутого «та-титата… м… тата-титата». Что означало ключевое словцо «показать» — тоже не комментировалось. Согласитесь, что назвать это «школой» или «методикой» трудно. Да простят меня почитатели Н. И. Оксентян, но, выражаясь словами Сократа, «истина дороже» фальшивого пиетета.[4]

В свете вышеизложенного, я думаю, читатель оценит тот жёсткий приговор, который вынес Л. И. Ройзман компании ленинградских органных деятелей.

И, наконец, я подхожу к самому животрепещущему моменту в посланиях Л. И. Ройзмана — к его оценке так называемых международных «конкурсов», точнее, той изнанки, которая скрывалась за благополучным фасадом (здесь я буду писать только о нашей державе, хотя о заморских нравах и традициях я, как человек, проведший добрую половину жизни за рубежом, тоже могла бы многое поведать).

Разговоры о зарубежных поездках у нас возникали редко: в те времена они были не актуальны. Я к тому моменту успела побывать в ГДР с концертами по случаю празднования трёхсотлетия со дня рождения Баха и Генделя, а также в качестве руководителя группы воспитанников специальной музыкальной школы при консерватории, где тогда преподавала. Однако это было скорее исключение, чем норма. Один из ройзмановских «дрессированных» студентов (Пэ) сумел выбраться на кратковременную стажировку во Францию; по этому случаю его распирало от гордости, а изречения типа «у нас в Париже» не сходили у него с уст. Леонид Исаакович рассказывал мне о том, что его самого часто приглашают в Европу — в качестве члена жюри международных конкурсов, на всевозможные фестивали и презентации новых органов. Но одно дело приглашение, другое — допуск, а точнее, недопуск Министерства культуры. Все письма старик аккуратно складывал стопочкой, перевязывал ленточкой и подписывал своим знаменитым «хе-хе», потому что к нему они поступали из Министерства, как правило, уже пост фактум.

Тем более удивило меня прозвучавшее однажды предложение поехать с ним вместе в Будапешт на международный конкурс имени Листа, где его планировали назначить председателем жюри. Я в то время была кормящей мамой (рождение моей первой дочки Л. И. горячо приветствовал в письмах), и перспектива бросить семью недели на две