во втором туре значились его опусы. Все были крайне дружелюбны — хвалили мою игру, подбадривали, делали многообещающие прогнозы. Все — кроме одной. Госпожа Эс после первого тура потратила немало времени, чтобы доказать мне мою несостоятельность. Главной идеей её монологов была мысль о том, что я играю слишком безупречно, а это ненормально. «В твоей игре есть что-то противоестественное, нечеловеческое», — говорила она. Потому что человеческое, по её мнению — это значит неровно, нечисто, словом, уязвимо. А от моей игры становится страшно, будто не человек играет, а машина. И так далее в том же духе.

Я по-прежнему молчала, хотя уже не столь безучастно, как прежде. Дело в том, что к этому времени я почувствовала (как говорил Гамлет — носом у входа на галерею, где лежал труп Полония) — некое искривление пространства, эдакие подводные струи, которые несли весь конкурсный процесс вовсе не туда, куда он должен был бы двигаться. Это заставило меня подсобраться и даже проявить некоторую хитрость: поскольку горло моё после перелёта было не совсем в порядке, я отправилась в медпункт и, заручившись справкой о нездоровье, перенесла своё выступление в конец второго тура. Это давало мне возможность прослушать всех конкурсантов и составить о них своё мнение.

Хотя уже после первого тура стало ясно, что «не всё так гладко в нашем королевстве». Один из претендентов на лауреатство, У остановился во время исполнения программы и был снят с прослушивания. Э тоже показал себя не с лучшей стороны. Две трети конкурсантов отсеялись; среди прошедших на второй тур оказалась я и трое моих соотечественников. Я играла так же «бесчеловечно», как и на первом туре, сама удивляясь крепости своих нервов. Эс уже не пыталась меня дестабилизировать, видимо, осознав бесперспективность своих усилий. Ситуация накалялась, и алкогольные возлияния в нашей комнате приобрели кульминационный характер. Последнее из них было настоящей атакой, которую провели совместно лауреат Госпремии и работник союзного Министерства. Янченко с налитыми кровью глазами размахивал вилкой и дышал мне в нос водочным перегаром; вытащив из кармана листок, на котором были распечатаны итоговые баллы второго тура, он пустил его по кругу. Моя фамилия стояла на втором месте: у меня было двадцать три балла из двадцати пяти возможных. Две других женских фамилии из нашей компании значились в первой десятке, Э числился шестнадцатым. Откровенность пьяного мэтра была просто обезоруживающей: он даже не собирался скрывать от нас реального положения вещей! Шулер выставлял на вид свои краплёные карты, уверенный в своей полной безнаказанности. Торжествующим тоном он заявил:

— Читайте, читайте, мне не жалко! А вот теперь вы увидите, что я из всего этого сделаю. Каким образом — вас не касается. И запомните: при желании я могу подобное сделать для каждого. Но вы же, вместо того, чтобы по-хорошему договориться, начнёте строчить свои жалобы… Ха-ха-ха!

И он действительно «сделал». Ни я, ни две другие органистки из первой десятки вообще не были допущены на третий тур, а Э самым чудесным образом поднялся с шестнадцатого места и получил диплом. Позже Зигмунд Сатмари, бывший в тот раз председателем жюри (замечательный органист и человек, ставший впоследствии моим большим другом), говорил мне: «Я так и не понял, как ему удалось это провернуть?!»)

В конце опять была попойка, опять звучали хвастливые крики, что «вот так делаются все конкурсы», циничные извинения со стороны Э («Оля, прости, но я никак не могу вернуться назад без этой премии»), удивление, если не шок слушателей («Кто такой этот Янченко?! Почему он тебя утопил?! Ведь вы же из одной команды!!»).

Что я могла им ответить?.. Я и сама находилась в какой-то прострации, плохо соображая, что происходит. У меня было ощущение, что меня опутали какими-то невидимыми тенетами, липкой паутиной лжи, которую я не в состоянии разорвать и даже не в состоянии найти конец, за который можно было бы потянуть, чтобы выпутаться.

К сожалению, в жизни мне ещё не раз пришлось столкнуться с аналогичной ситуацией, когда не мистические масоны и не оголтелые русофобы, а свои, отечественные «братья и сѣстры» обёртывали меня, словно коконом, невидимыми путами подлости и лжи, настолько крепкими и искусными, что сопротивляться было бессмысленно.

Чем дальше я шла по избранному пути, тем очевидней становилась истина: раковая опухоль коррупции в нашей музыкальной индустрии проросла так глубоко, что под угрозой оказалась вся отечественная культура. Метастазы этой опухоли проявились во всех сферах и отраслях — в образовании, в концертной практике, в управленческом аппарате и даже в органостроении. В знаменитой «десятилетке» при Санкт-Петербургской (Ленинградской) консерватории начиная с давних времён было принято стимулировать педагогов-специалистов дублёнками, сапогами и прочим недешёвым советским дефицитом. Судьбы абитуриентов-исполнителей решались синклитом школьных и консерваторских «преподов» за обеденным столом, уставленным коньяком, икрой и прочими яствами, оплаченными родителями детишек, решивших войти в Альма Матер. Но и это не всё: попасть в консерваторию можно было, только проплатив в течение года-двух одному из столпов российского пианизма солидную сумму за «выдавленные» уроки. Так на фортепианном факультете (в том числе на его органном отделении) появлялись студенты, едва умеющие шевелить пальцами, а истинно талантливые, которые не пожелали вписаться в навязанный формат, вынуждены были уезжать за рубеж. И количество отбывших с каждым годом множилось, а качество оставшихся неуклонно вырождалось, превращая крепкое настоянное вино в мутную жижу. Зато «вписавшиеся», получив инъекцию житейской мудрости, начинали обивать пороги концертных залов, где служили разного рода тётеньки, несостоявшиеся в профессиональной сфере, но занявшие удобные ниши в качестве редакторов концертных программ. Тётеньки удовлетворялись коробочкой конфет, их начальники имели другие аппетиты — там приветствовались денежные вложения, желательно зелёного цвета. Дальше — больше: получив концерт-другой, такой «вписавшийся» начинал приторговывать нашими концертными залами и учебными заведениями по принципу «я тебе, ты мне». Кто из зарубежных исполнителей не хочет выступить в Санкт-Петербурге?! Правда, за это приходится потом приглашать «вписавшегося» к себе. Западная публика — не наша, всеядная; поняв, что король голый, начинает перешёптываться, пожимать плечами, задавать вопросы… Но дельце-то уже обделано, как говорится в знаменитой сказке. Глядь — а он уже лауреат, завкафедрой, доцент, профессор, председатель жюри, и пошло-поехало. А вот уже и дочь его на этой же кафедре, и сын… И так — дальше, по закону цепной реакции умножая вокруг себя ряды бездарных взяточников.

Л. И. Ройзман в своих письмах высветил эту чудовищную проблему, а я подхватила его эстафету, коснувшись знакомого мне факультета. Но есть ведь и другие факультеты, на которых, пусть не в таком чудовищном масштабе и