Обед был назначен на семь часов, и Сьюзен провела целый час у плиты, готовя сложное куриное блюдо, название которого напрочь улетучилось из моей головы, но я помню, что оно пахло полынью и лимонным соком. Были в нем еще шафран, рис и лаймовые бобы. На мою долю выпал салат, и я продолжал без устали крошить его, пока не осознал, что гора нарубленной мною зелени скоро перестанет умещаться в миске. Макс пришел первым — ровно в семь. Конечно, он наш сосед и ему не надо было далеко идти, но мне показалось, что если бы мы назначили вечеринку на семь ноль шесть, то он явился бы на шесть минут позже.

На нем были брюки хаки и открытая рубашка, что при такой духоте стоило бы назвать официальным вечерним костюмом, в котором еще можно было дышать. Он презентовал нам бутылку калифорнийского шабли, которая, запотев от холода, лежала в бумажном пакете. Я приступил к обязанностям гостеприимного хозяина, налив нам по бокалу из уже открытой другой бутылки. Сьюзен хлопотала на кухне — просто потому, что любила хлопотать, производя впечатление на гостей. Я спросил Макса, сколько миль он накрутил сегодня.

В ответ он несколько натянуто улыбнулся, как улыбаются звезды спорта, когда их спрашивают, как идут тренировки.

— Сегодня тридцать. На обратном пути велосипед чуть не расплавился.

Макс, и это очень меня удивило, относится к тем людям, которым надо немного боли, чтобы испытать наслаждение от жизни.

Мэриэн явилась второй, на пять минут позже Макса, одетая почти так же, как и он, с такой же бутылкой вина. Невольные участники заговора пожали друг другу руки и принялись играть в игру «Угадай, кто я?». Потом прибыли Пирсоны, неся с собой все то же шабли, — видимо, в магазине «Би энд Джи» в тот день была распродажа.

Джина была сильно взволнована — ей удалось что-то узнать о расследовании по поводу смерти Фолкнера. Один из ее аргументов состоит в том, что лечащий врач подчистил историю болезни во время между разговором с родственниками и написанием официального отчета о смерти пациента. Именно он сделал укол морфия Фолкнеру после несчастного случая, и надо было выяснить дозу. Теперь ее занимал вопрос о том, жив ли еще следователь, который вел то дело.

— Ну, в те времена морфий вводили не по науке, — академично заметил Стенли. Потом он пустился в пространные рассуждения о том, как именно тогда вводили морфий. Стенли много знает о психотропных лекарствах и их неврологических эффектах. Он также авторитетно рассуждает и о многих других вещах, но всегда становится не по себе оттого, что он все на свете в конечном счете сводит к неврологии. Например, когда в его поле зрения попадает человек в плохом настроении, то он сразу предлагает снадобья, улучшающие расположение духа.

— Думаю, что жена Фолкнера была морфинисткой, — заметил Макс с боковой линии.

Джина одарила его заговорщическим взглядом.

— Она была весьма посредственным художником, это я знаю, — произнесла Мэриэн, протянув пустой бокал, который я поспешил наполнить. — У нее начисто отсутствовало чувство перспективы.

— Именно, она женила его на себе. — Это был уже мой вклад в дискуссию, но единственное, чего я удостоился, — это укоризненного взгляда Сьюзен. Впрочем, мое замечание направило разговор в другое русло — все принялись обсуждать вопрос о потребностях гениев, а так как я уже слышал, что думает по этому поводу Джина, то отправился накрывать на стол. Когда я вернулся, разговор совершенно магическим образом перекинулся на проблемы отношений с администрацией. Наш теперешний канцлер, следуя вековой традиции, считал преподавателей предметами одноразового употребления.

Через полчаса мы принялись за еду и заговорили о самых слабых наших студентах. Джина живо откликнулась на эту тему — она оттрубила в аудиториях «Оле Мисс» пятнадцать лет. Мой стаж был скромнее — всего три года, но мне представляется, что есть некая корреляция между стажем и злостью на студентов. Вероятно, Стенли смог бы пояснить, какая часть мозга отвечает за злобу. Мэриэн опасливо хранила нейтралитет, а у Макса не было вообще никакого мнения, так как ему только предстоял первый в его жизни семестр.

Еда была восхитительно вкусной, за что мы без устали хвалили Сьюзен; ужин подходил к концу, когда кто-то задал Максу неизбежный вопрос о том, как он привыкает к жизни на Юге. Меня об этом тоже спрашивали до тех пор, пока я не научился уклоняться от ответа, говоря, что мне нравится все. Должно быть, Макса спрашивали об этом уже раз десять, но он каким-то образом ухитрялся каждый раз искренне отвечать на один и тот же вопрос, и именно тогда я окончательно понял, что он, вероятно, хороший учитель.

— На самом деле, — начал он, — мне здесь многое нравится. Юг очень выгодно отличается от Нью-Йорка. Ритм жизни здесь свободнее, люди более дружелюбные…

Он продолжал в том же духе, вознося дифирамбы, которых ждали от него жители долины реки Миссисипи. Но закончил он весьма своеобразным наблюдением:

— В здешних женщинах есть что-то такое… Они более женственны, как-то… я не могу точно это выразить.

Мэриэн поставила локти на стол.

— Вы хотите сказать, что они больше похожи на леди.

— Вы говорите о светских манерах и одежде. Нет, здесь нечто большее. Позавчера я видел пожилую женщину. Она ехала на велосипеде в шортах и безрукавке. Одежда развевалась на ветру, но ее это совершенно не смущало. Ей было не стыдно выставить себя напоказ; когда мы встретились взглядами, она продолжала смотреть мне прямо в глаза.

Мэриэн, которая тоже не выглядела чересчур застенчивой, подложила ладонь под локоть.

— И что вы хотите этим сказать?

— Ну, женщины здесь кажутся более… раскованными.

Мэриэн хихикнула.

— Возможно. Все мужчины ведут себя как Эд — такой дружелюбный парень с вашей заправки.

Эта реплика привела к тому, что Сьюзен называла половой неразберихой, — мы все стали рассуждать об особенностях половых ролей здесь, на Юге. Из нас шестерых настоящим южанином был только один человек — Сьюзен, родившаяся в Мейконе, штат Джорджия. Джина происходила из большой итальянской семьи, проживавшей в Нью-Джерси, а Стенли сильно влиял на нее своей висконсинской основательностью. Мэриэн десять минут назад призналась, что росла в Калифорнии, ну а мы с Максом оба приехали с Севера. Я рассказываю все это потому, что именно неюжане чаще всего объясняют местным уроженцам суть южных манер. Сьюзен вежливо помалкивала, хотя наедине со мной она находила меткие выражения для характеристики такого поведения. При этом излюбленными определениями были «свиные головы» и «невежды».

То была весьма поучительная дискуссия для всякого, кто не слышал прежде рассуждений Стенли по этому поводу. Со временем он пришел к выводу, что Юг — это общество вежливости и бесчестья, но без невротического нью-йоркского чувства вины. Стенли и Макс не сошлись в типичности и предметах тестирования, но Стенли — это человек, который будет скармливать одну и ту же пищу группе людей в течение десяти дней, чтобы их дерьмо в конце концов стало одинаково вонять. Макс, напротив, был большим поклонником эксцентричности. Потом они перешли к вопросу о том, существует ли особая южная эксцентричность. Макс достал из кармана блокнот, положил его на стол и что-то записал, доказав тем самым свою эксцентричность.