тиражами. А нести отсебятину не хочется. Точнее, некогда. Как, в самом деле, на уроках, где все полезное время посвящено «элементарному лингвистическому и бытовому комментарию» (цитируется из программ), объяснить, что кальвадос — это дрянной яблочный самогон, а не напиток дерзких и сильных? В течение пяти часов, подаренных составителями Шекспиру, физически невозможно рассказать хотя бы вкратце о Шейлоке, Ричарде III и десятках других образов, созданных бессмертным британцем.

Будь жив Шекспир, он, конечно, вызвал бы на дуэль составителей программ. Но что мог бы. сделать гениальный одиночка против отдельного корпуса членов-корреспондентов, вооруженных скальпелями для дотошного синтаксического потрошения классиков?

Не лучше дело обстоит и с рисованием, каковое тоже призвано служить эстетическому шлифованию учащихся. Не взята еще тут желаемая академическая высота.

Кое-какая, высота, впрочем, достигнута. В одной школе я видел картинную галерею. На очень приличной высоте (два метра от пола) висят репродукции. Под ними, на лестнице, — учитель рисования, а еще ниже, задрав головы, стоят ученики. Учитель быстро объясняет проблемы, отображенные в картине «Старики-родители на могиле сына», а ученики тщетно силятся разглядеть, что же именно происходит на погосте.

Рассказав о могиле, учитель спохватывается и печально говорит:

— А теперь, дети, идемте рисовать птицу.

Ненавистное пернатое будут рисовать до появления у Сидорова первых нелегальных усов. Считается, что это — «знакомство с явлениями сближения уходящих в глубину линий» (цитируем из программы по рисованию. Учпедгиз, Москва).

Слов нет, изображение различных птиц и зверей наравне с «плоскими прямоугольными предметами, повернутыми в глубину» — занятие полезное и возвышающее ученическую душу. И полные 189 учебных часов, конечно, отведены ему в расчете на то, что Сидоров воссияет как новый Репин.

Он бы, Сидоров, и хотел послушать о Врубеле (что-то упоминалось об этом мастере в календаре). Но какой уж тут Врубель, когда на весь разговор об искусстве отведено всего 28 часов и учитель вынужден сломя голову нестись по историческим эпохам, школам и манерам!

Собственная картинная галерея — это, конечно, вызывающая роскошь. Во многих школах нет даже репродукций, но и это не самое страшное. Во многих школах нет преподавателей рисования!

Откуда, кстати, вообще берутся учителя рисования? Кто они? Неудавшиеся Тицианы, недоучившиеся Маковские или маляры-сезонники в изгнании? Во всяком случае, найти дельного учителя трудней, чем дефицитные пластинки сладкоголосого Лоретти. Кузница педагогов рисования окутана непроницаемой тайной.

Но это уже другая, кадровая история. Она повторяется и в подготовке учителей пения. Почему-то считается, что пение могут преподавать люди менее профессиональные, чем учителя других предметов. А пение — оно тоже эстетически облагораживает! Уж это-то совершенно «железно».

Что же получается в результате?

Из пригородного дома отдыха приглашается затейник дядя Леша. Он два года работал вахтером в краеведческом музее и играет на баяне. Кроме того, он, безусловно, надежный и свой человек.

Переговоры с дядей Лешей начинаются в до-мажоре. Когда идейная часть вопроса обговорена и приступают к безыдейной (финансовой), культурник без прелюдий берет директора за горло. Тот пускает «петуха»: таких денег в школе нет. Дядя Леша, высоко подняв голову, уходит в родной дом отдыха.

В школе экстренно собирается родительская тайная вечеря. При одном воздержавшемся решают привлечь частный капитал — по пятерке с родительского носа. Воздержался родитель-фининспектор. Он знает, что проворачивать такой номер с дядей Лешей нельзя, не положено. Но в конце концов и он сдается. Дядя Леша приходит и под рев баяна учит детей песне «И тебе и мене хо-ро-шо!..».

Разумеется, директор школы чувствует, что баянные экзерсисы дяди Леши — не бог весть какая полифония. Но это — хоть какое-то выполнение программы.

Кончается предприятие плачевно: дядю Лешу арестовывают на 11 суток за мелкое хулиганство, а ученики сбегают в «морг» — не в тот, где лежат синие бездушные покойники, а в Дом культуры, названный так из-за близкого соседства с настоящим моргом.

В «морге» весело! Джаз-оркестр исполняет «Кукарачу» пополам с чем-то безобразным. Попав туда, Сидоров с братьями по классу наскоро распивает в туалете «кальвадос» — перцовку, купленную на мамашины рубли, а затем начинает танцевать нечто, не предусмотренное никакой программой. Увы, дядя Леша не успел да и при желании не смог бы научить Сидорова хорошим танцам.

Пока Сидорова отливают водой из пожарного ведра, дирекция совещается: как же эстетически воспитывать? Можно было бы, конечно, знакомить подрастающее поколение с мировой культурой. Или пойти с учениками в филармонию. Но какое уж тут знакомство, если программа предусматривает всего лишь трех-четырех композиторов (Чайковский, Бетховен, Шостакович) и надо во что бы то ни стало вдолбить в головы учеников «интонирование мажорного и минорного звукоряда в пределах тонической квинты» (из программы по пению в восьмилетней школе)!

Вероятно, это тоже нужно — интонирование звукоряда. Но уж определенно не в течение всех часов, а только в точных пределах «тонической квинты», в пределах разумных и целесообразных.

Может быть, все-таки есть смысл уделить эстетическому воспитанию в школе, так сказать, более интонированное внимание?

Возможно, надо даже решиться на такой безумный по героизму шаг, как увеличение часов, посвященных музыке, живописи и ваянию. Очевидно, следует подумать о создании специального курса эстетики в старших классах. Что-то надо срочно предпринимать… Для этого академикам педагогических наук, как говорится, все карты в руки. Но надо, чтобы сдвиг произошел обязательно. Или, как говорят ученики старших, а равно всех прочих классов, «железно».

ВЫВЕРНУЛСЯ

Иван Михалыч, председатель колхоза «Бежин луг», приехал в областной центр вечером. Шофер Виктор пошел возиться с «газиком» во дворе гостиницы, а Иван Михалыч поднялся на второй этаж, где им был отведен номер.

В номере оказался еще один постоялец, точнее, его рыжий, истлевший от непогоды портфель. Иван Михалыч сделал легкую гримасу. Он отлично знал его хозяина — районного прокурора Глухова, которого — в районе за непомерный рост и худобу звали Кощеем Бессмертным. Свидание с ним ничуть не радовало председателя. Недавно прокурор возглавлял комиссию, обследовавшую «Бежин луг», и должен был выступать завтра на областном активе.

— Лежишь? — саркастически обратился Иван Михалыч к портфелю. — Ну и лежи.

Портфель ничего не ответил.

— Эвон раздулся от бумаг, — продолжал председатель, — что твой удав. Все бумаги, бумаги… — уже ни к кому персонально не обращаясь, сказал Иван Михалыч. — Вы бы с прокурором попробовали в таком трудном колхозе поработать. Да-с.

Иван