— Ну, ладно. Ты, так и быть, лежи, а я пойду закусить. Нет, нет! — Иван Михалыч покачал пальцем. — Сегодня насчет шнапса — ни грамма. Завтра, братец ты мой, актив, так что нужно быть, как стекло! Ясно? Ну, пока. Я пошел.

Ресторан был уже переполнен, и Иван Михалыч с трудом нашел себе местечко у самого оркестра. Несколько минут, ошарашенный звуками джаза, Иван Михалыч с удовольствием разглядывал живопись на стенах. Там было всего понемногу: колосья, символизировавшие сельскохозяйственную направленность области, три пингвина, странные рыбы и даже обезьяна. Она висела как раз над ударником и корчила веселые рожи. Подбежавший официант пронзил председателя опытным взглядом и заговорщически спросил:

— Что будем пить?

Иван Михалыч хотел было брякнуть: «Сто пятьдесят с прицепом» — и соответствующе пошутить, но, вспомнив про завтрашний актив, воздержался и заказал только чего-либо поесть. В ту же минуту раздался истошный вопль:

— Ваня! Иванушка!

Иван Михалыч поднял глаза. Кричал старый фронтовой друг Коля Мякишев, работавший где-то в соседней области.

— Здоров, Микола! — возопил Иван Михалыч и упал в объятия друга. Дальше все происходило по древней, как мир, программе «встреча друзей». Друзья вытирали слезы и кричали: «Сколько лет, сколько зим!» Потом подсчитывалось количество воды, утекшей за это время, а количество водки в графинчиках росло в щедрой пропорции с прошедшим временем.

Над головой друзей извивалась обезьяна, ударник адски грохотал, и в один момент председателю даже почудилось, что рыбы на стене быстро-быстро поплыли к выходу. Ивана Михалыча вдруг охватило состояние восторга, и все без исключения присутствовавшие показались ему товарищами, друзьями и братьями. Аккордеонист подошел к микрофону и ужасным голосом запел: «Я люблю тебя, жизнь!», — и кто-то сзади откликнулся заплетающимся языком:

— Эсклющительный т-лант: поет и играет…

Плавали в тумане чьи-то физиономии. Друзья тоже пели про жизнь. Падая друг на друга, они оделись в гардеробной и вышли на улицу. Они долго стояли под фонарем, и свет от него качался по земле вместе с их тенями. Друг Мякишев хватал Ивана Михалыча за шею и куда-то толкал. Потом неизвестно как они попали в закрытый горсад и долго плутали между статуй и беседок. В конце концов приятели катали друг друга на карусели. Иван Михалыч сидел на серой в яблоках лошадке, а друг Мякишев, меся грязь сапожищами, бежал вокруг, страстно обнимая двугорбого верблюда.

Еще позже, спасаясь от тревожных свистков, Иван Михалыч один бежал куда-то тигриными прыжками, что-то похрюкивая, и луна укоризненно смотрела ему вслед.

Без шапки, истерзанный, Иван Михалыч приплелся в гостиницу, еле-еле нашел свой номер, перебудил всех постояльцев, но долго еще не мог лечь. Он все куражился, бродил по комнате, проливая воду из графина, что-то бормотал, косясь на кутавшегося в одеяло прокурора.

Иван Михалыч проснулся, когда было уже совсем светло. «Актив проспал», — смятенно подумал председатель. Он стал одеваться рывками. Голова болела так, что хотелось лечь и умереть, а во всем теле ворочался гигантский червяк. Он посмотрел на изодранный в клочья галстук и вспомнил, как душил его этим галстуком его фронтовой друг Мякишев. Иван Михалыч выбежал из гостиницы. На телеграфном столбе сидела ворона. Птица критически оглядела председателя с головы до ног и от отвращения даже не каркнула, а прокашляла: «Хор-рошш!»

Иван Михалыч схватился за трещавшую голову и ринулся к Дому культуры.

Актив шел полным ходом, и все, как подумалось председателю, посмотрели на него с негодованием, когда он пробирался между рядами к свободному месту.

— Фу, — пробурчал сидевший рядом учитель Фалеев-Перышкин. — Уж если бог рожей обидел, ты бы, Иван Михалыч, с похмелья-то надевал бы противогаз или шляпу с вуалеткой… Эко у тебя вывеску раздуло!..

Иван Михалыч сел как раз в ту секунду, когда слово взял прокурор Глухов. «Хана! — огненным зигзагом пронеслось в черепе председателя. — Сейчас про вчерашнее расскажет — и с приветом».

Прокурор встал и с ехидством посмотрел на Ивана Михалыча.

Тот втянул голову в плечи.

— Я про «Бежин луг», — сказал прокурор. — Мы там недавно проверяли…

«Каюк, — подумал Иван Михалыч. — Уж он вчерашнюю картинку опишет, будьте покойны».

— Безобразия в колхозе творятся, — продолжал Глухов. — Культиваторы заржавели, части растащили. Это, товарищи, не культиваторы, а, товарищи, антикультиваторы!

Зал рассмеялся, и все опять посмотрели на Ивана Михалыча. Тот съежился в кресле, совсем маленький и слабый. «Сейчас он меня! — думал председатель. — Ну же, ну же, давай, не томи душу…»

— А скотный двор? — зловеще сказал прокурор. — Грех один, а не скотный двор…

Прокурор говорил. Это было настоящее обвинительное заключение. Глухов рассказывал, как в «Бежином луге» вместо кукурузы посеяли семена баобаба, присланные туда по ошибке опытной станцией, как сажали репу, а взошла капуста, как пропили всем колхозным активом семенной фонд, а Иван Михалыч сидел и маялся: «Когда же прокурор расскажет про вчерашнее?»

А прокурор поведал, как в «Бежином луге» перед паводком специально раскатывают по бревнам мост, чтобы районные власти не могли добраться до царящих в колхозе безобразий.

Прокурор обличал, а на душе у Ивана Михалыча становилось все светлей и светлей, и даже голова болела не так безумно, как утром. «Молчит! — ликующе размышлял председатель. — Молчит про вчерашнее. Неужели пронесет?»

Прокурор устал, но продолжал свою гневную речь о колхозе, а Иван Михалыч места не находил от радости. «Так бы и расцеловал его!» — думал председатель.

— Э, да что там долго говорить, — махнул рукой прокурор и сел на место, — Исправлять недостатки надо…

Председательствующий объявил перерыв. Иван Михалыч пробрался к дверям и пустился к гостинице. Он летел, не разбирая дороги, и душа его ликовала. «Ура! Вывернулся! Вывернулся!» — хотелось кричать на всю улицу.

Он растолкал прикорнувшего в «газике» Виктора, и они поехали в колхоз. По дороге, у чайной, Иван Михалыч попросил шофера остановиться, забежал туда и вернулся, морщась, качая головой и наскоро дожевывая вялый соленый огурец.

— Так-с… — сказал он шоферу. — Голову поправили, можно и восвояси.

На телеграфном столбе сидела утрешняя ворона. Иван Михалыч улыбнулся ей, как старой знакомой, и произнес:

— Сидишь, старая? Ну и сиди. А мы поедем в «Бежин луг». Не бывала в тех краях? Так залетай, милости просим. А покеда адью.

Иван Михалыч сделал вороне ручкой. Ворона высокомерно отвернулась. «Газик» тронул с места. Иван Михалыч окончательно повеселел, болтал без умолку и несколько раз принимался петь «Я люблю тебя, жизнь», но сбивался и снова рассказывал анекдоты. Он уже не представлялся себе слабым, жалким, безвольным человеком. Наоборот, он теперь чувствовал себя сильным, умным и хозяйственным. Богатырь да и только!