Когда в то утро я подъехала с ромашками к дому Джун Рейд и увидела творившийся там кошмар – дым, обугленные доски, пустой шатер, – я даже останавливать машину не стала. Просто поехала себе дальше. Ни о чем не думая, я доехала до сестры, и мы с ней выпили по чашке чая со свежей мятой. Моей сестре вечно кто-то звонит – не знаю, кто именно, – и она обычно в курсе городских дел. В доме Джун Рейд не выжил никто, кроме нее самой. Сгорели живьем ее дочь с женихом, бывший муж и этот злополучный Люк Мори. Мы с сестрой сидели за столом и молча смотрели, как пар поднимается над светло-зелеными чашками маминого сервиза. Позже я вышла во двор, а оттуда на поле. Провела там несколько часов, гадая, что же теперь делать. Я ходила по высокой траве и этим жутким ромашкам туда-сюда, туда-сюда, водила руками по белым гибельным цветам… Домой вернулась уже к вечеру. И осталась на ночь. А потом – еще на одну ночь.

Ромашки я не выбросила, нет. Все пошли в дело, все до единой. Да, стеклянных банок из-под варенья они так и не увидели, зато превратились в сто с лишним похоронных венков. Пусть теперь цветы никому не нужны, я все же нашла им применение. Никто не назовет меня доброй душой или слабачкой, но перед лицом таких трагедий сразу чувствуешь себя ничтожной и беспомощной. Никакие твои дела и поступки не имеют значения. Вообще ничто не имеет значения. Поэтому, если ты вдруг понимаешь, что можно сделать, ты просто это делаешь. Вот я и сделала.

Они появляются как-то незаметно, нежданно-негаданно. Садятся у окна в двух столиках от нее – когда только успели?.. Сама она стискивает в руках чашку остывшего кофе, а эти уже успели заказать супы и салаты, им даже принесли чай. Они сидят сзади, у нее за спиной, но по их вежливому смеху и тихой беседе становится ясно, что они пьют чай, а не кофе и что в заказе супы и салаты, а не бургеры с картошкой фри. Да, Лидия прекрасно знает таких дам. Она всю жизнь вылизывала их дома, отвозила их детей на вокзал или ночевать к друзьям, полола их клумбы. Она слышала их сетования на глобальное потепление, содержание ртути в тунце и пестицидный зеленый салат, который они тыкали вилками, но почти не ели. Она воочию видела, с каким девичьим и вполне убедительным потрясением они встречали удачи и победы, «внезапно» свалившиеся им на голову, вроде ежегодной премии мужа или новенького «универсала» под окнами, обмотанного ленточками по случаю дня рождения, Рождества или Дня матери. Труднее всего было слушать про их детей, которых заранее принимали в элитные университеты, брали на работу в престижные фирмы, повышали в должности и награждали премиями, про их свадьбы и семейное счастье.

Сейчас они как раз обсуждают свадьбу. Та, что пошумнее и каждое предложение начинает с «Нет». «Нет, ты не поверишь!» «Нет, Кэрол, это просто что-то». «Нет, я бы никогда…» «Нет, ты только представь…» «НЕТ ТЫ МЕНЯ ПОСЛУШАЙ» – словно бы говорит она всякий раз, когда открывает рот. При этом ее громкая речь, на пару децибел громче общего звукового фона, и так привлекает внимание. Ее дочь скоро выходит замуж в Нантакете. По легкой вибрации в голосе женщины Лидия понимает, что это ее любимая тема для разговора.

– Как же нам повезло с организатором! Она, конечно, любит покомандовать, зато дотошная и вообще – организатор от Бога. Даже медовый месяц помогла устроить, подарок от родителей жениха. Месяц в Азии, представляешь? Если честно, мне даже неловко, это как-то слишком – эдакий чересчур дорогой приз, который их ждет после милой, но отнюдь не роскошной церемонии. Они из Нью-Джерси. Большая итальянская семья. – А потом добавляет, как будто никто еще не понял: – Простые такие, без претензий.

На этом дама не успокаивается.

– Дети объедут полмира! – Лидия так и видит ее хвастливо сдвинутые брови, прищуренные глазки. – Индия, Вьетнам, Таиланд. – Она перекатывает названия заморских стран на языке, словно марки дорогой одежды из толстых глянцевых журналов (дамы вроде этой обычно бросают их на пол в уборной, словно полотенца, которыми лишь раз вытерли руки).

Пока дама продолжает вещать – у семьи жениха с 50-х годов свой бизнес, аренда лимузинов, и, кстати, они католики, да еще с жутким акцентом, – Лидия смотрит в окно на единственный здешний мотель – «Бетси». Большая деревянная вывеска, выкрашенная белой краской, потрескалась и облупилась лет сто назад. Венчает вывеску сандрик, как будто за деревьями, в конце подъездной аллеи, вас ждет роскошная гостиница в колониальном стиле, а не дешевый одноэтажный мотель из белого кирпича на двадцать номеров. Ничего роскошного в «Бетси» нет, если не считать претензией на роскошь овальные плашки светло-бирюзового цвета с позолоченной каймой – номера комнат. Мать хозяина мнила себя народной художницей и подарила эти плашки сыну на открытие мотеля, в конце 60-х. Он сам однажды рассказал об этом Лидии – за кружечкой пива, спустя несколько лет после продажи собственности. Лидия убирала тамошние комнаты лет шесть или семь подряд, пока новые хозяева не наняли мексиканок, которые каждое утро приходят пешком из-за границы штата. Пока Лидия работала на Томми, они почти и не разговаривали, но потом оба зачастили в один бар и однажды зацепились языками. «Терпеть не могу голубой цвет», – признался он спустя несколько кружек. Лидии он напоминал шестидесятипятилетнего подростка: немытые седые волосы, печеночные пятна, надтреснутый голос, ярко-синие глаза, неприкаянность. Всю жизнь он носил одинаковые белые рубашки с брюками защитного цвета. «Мать заставила меня выкрасить номера в голубенький и повесить на стены ее идиотские картины. Она даже кровати сама расписала – цветочками. Я назвал гостиницу в честь нее, рассчитывая, что тогда она будет охотней помогать деньгами. Не тут-то было! Как прикажете жить на доход от мотеля, если никакого дохода нет? Здешние туристы в мотелях не останавливаются, они снимают дома».

Все в городе знали, что Бетси Болл давным-давно вышла замуж за наследника алкогольного магната, но он умер молодым и оставил ей все состояние. Томми большую часть жизни провел в мамином доме и даже комнату не сменил, так и спал в детской. Лидия гадала, переехал ли он в хозяйскую спальню после смерти матери – или остался в прежней комнате на втором этаже огромного кирпичного дома на Саут-мейн-стрит. Если не считать четырех лет в Пенсильванском университете и одного-двух лет в городе, Томми Болл почти не покидал Уэллса, ни с кем не встречался и не был женат. Бетси Болл каждый день виделась с сыном, и он ее ненавидел. Подумаешь! Пусть сын ее терпеть не мог, зато она была не одна. Даже когда городская библиотека (которой Бетси в итоге пожертвовала кругленькую сумму денег) устроила праздник по случаю ее столетия, она приехала и уехала в сопровождении Томми. Да, старуха была глуха как тетерев, не помнила собственного имени и наверняка мочилась под себя, но в тот вечер она возвращалась домой не одна.

Вот уже полгода как Лидия проводит свои дни в полном одиночестве. После обеда она идет в кафе, чтобы немного отдохнуть от телевизора, который смотрит сутками напролет. Это превратилось в полноценную работу. Если утреннее ток-шоу началось без нее, ей кажется, что она пропустила нечто очень важное, пренебрегла единственной возложенной на нее обязанностью. Теперь на телевидении почти не встретишь шоу в духе Фила Донахью: когда простые люди попадают в самые немыслимые ситуации. Нынешние передачи посвящены медицине, питанию или жизни звезд, которые временами становятся тебе как родные – вроде двоюродных братьев и сестер, от которых ты получаешь весточки на Рождество и с которыми встречаешься лишь изредка, на свадьбах, похоронах и выпускных. Лидии приятно видеть на экране одних и тех же людей на одних и тех же диванах и креслах. Они стареют вместе с ней, и ведущие шоу тоже стареют. Ей кажется, что они все заодно, все в одной упряжке.