– Ч-тов варрвар! – зарокотал он на своем невообразимом шотландском наречии, выуживая из баков осколки стекла. – Тебе бы только кого резать да калечить: ты ж мог меня убить! Делов, что ли, у тебя нету?

И он принялся разглагольствовать про беспутных тунеядцев, способных только прожигать время и деньги ради собственного удовольствия. Я же пожелал доброго утра Элспет, приступавшей к кофе, и, глядя на эти роскошные золотые пряди и нежную, как персик, кожу, корил себя, что тратил прошлым вечером силы на ту жирную фрау, когда у меня под боком такая красота.

– Отличную семейку ты выбрала для замужества, – бурчит чудо-предок моей благоверной. – Сынок кохряет почем зря имущество, а евонный папаша валяется наверху, нажравшись до бесчувствия. А что, тостов больше нету?

– Это, кстати, наше имущество и наша выпивка, – говорю я, накладывая себе почек. – И тосты тоже наши, если на то пошло.

– Да неужто, сынок? – отзывается тесть, как никогда напоминая злобного гоблина. – А кто за енто платит? Только не ты и не твой транжира-отец. И придержи эти вздохи при себе, моя деточка, – обращается он к Элспет. – У нас все дела улажены, просто и ясно. Кто как не Джон Моррисон оплачивает счета своим шотландским серебришком, кровно нажитым, за этого твоего муженька и почтенного отца семейства? Не забывайте про это. – Он скомкал газету, мокрую от пролитого кофе. – Пр-тье, испортили мне завтрак! Наше имущество и наша выпивка, говоришь? Нос кверху да штаны в заплатах! – Моррисон вскочил, направившись к выходу, но обернулся. – И раз уж ты собираешься вести тутошнее хозяйство, девочка моя, позаботься, чтоб вместо этого французского варенья подавали мармелад! Кон-фи-тюр! Тьфу! Деррьмо с сахаром! – И с грохотом захлопнул дверь.

– Ах, милый, – вздыхает Элспет. – Папа в дурном настроении. Какая жалость, что ты разбил окно, дорогой.

– Твой папа – недоумок, – говорю я, жадно поглощая почки. – Но раз мы избавились от него, давай-ка поцелуемся.

Как понимаете, наш семейный уклад был далек от привычного. Я женился на Элспет по принуждению, за два года до описываемых событий, когда злой рок занес меня в Шотландию и вышла наружу моя проделка с Элспет. Оставалось одно из двух – или идти под венец, или схлопотать пулю от ее чокнутого дядюшки. Затем, когда мой пьяница-сатрап, мой папаша, потерял все на железнодорожных паях, старый Моррисон прибрал к рукам имущество Флэшменов, рассчитывая тем самым обеспечить будущее своей доченьки.

Веселенькое дельце, согласитесь вы, поскольку старый скряга ни мне, ни сатрапу не давал напрямую ни пенни, снабжая деньгами Элспет, к которой мне приходилось обращаться при малейшей надобности. Не то чтобы ее стоило упрекнуть в скупости, тем более что вдобавок к ослепительной красоте жена была тупа, как пробка, а меня просто обожала – или, по крайней мере, делала вид, хотя у меня на этот счет стали зарождаться сомнения. Она была весьма охоча до постельных игр, и во мне крепло сомнение, что во время моего отсутствия Элспет готова покататься на простынях с первым подвернувшимся под руку парнем, да и когда я дома, тоже не обделяет других своими щедротами. Как уже сказано, это были только сомнения – они и остаются таковыми даже сейчас, шестьдесят лет спустя. Беда в том, что я искренне любил ее на свой лад, и вовсе не исключительно плотски – хотя лучшей штучки в постели и желать нельзя. И, несмотря на то, что я изрядно покобелировал и в Лондоне, и по всему миру, ни одна другая женщина не могла сравниться с ней. Ни Лола Монтес, ни Лакшмибай, ни Лили Лангтри, ни дочь Ко Дали, ни герцогиня Ирма, ни Разгоняющая Облака, ни Валентина, ни даже… даже… выбирайте сами, но до Элспет им всем далеко.

Прежде всего, она была счастливейшим существом на земле, и ее до смешного легко было порадовать: Элспет наслаждалась жизнью в Лондоне, представлявшей собой разительную перемену по сравнению с могильным покоем местечка, где жила раньше, – оно называлось Пэйсли. Учитывая ее внешность, мои свежезавоеванные лавры и – в первую голову – шекели старого Моррисона, нас принимали повсюду, предав забвению ее «торговое» происхождение – не бывает таких нонсенсов, как немодный герой и недостойная наследница миллионов. Для Элспет это все было как бальзам на душу, так как такого маленького сноба нескоро встретишь, и стоило мне объявить, что я буду играть в «Лордс», в присутствии элиты спортивного сообщества, она пришла в полный восторг. По ее мнению, появился повод приобрести лишнюю шляпку или платье и покрасоваться в новом оперении перед толпой. Будучи шотландкой и мало в чем разбираясь, она решила, что крикет – джентльменская игра. Не стану отрицать, определенные круги света придерживались подобного мнения уже тогда, но лишь те, которых нельзя было отнести к сливкам общества: сельские бароны и сквайры, процветающие джентри[14], быть может, какой-нибудь свихнувшийся епископ – короче, деревня. В ту пору крикет считался вовсе не таким респектабельным спортом, как сегодня.

Одной из причин тому служило то, что в нем процветали пари и ставки доходили до невероятных высот – мне известно про пятьдесят тысяч фунтов, поставленных на один-единственный иннинг, при том что параллельно били по рукам по мелочи – на гинею и так далее, – споря, сколько калиток возьмет Марсден или сколько мячей перехватят слипы[15], или когда Пилч наберет пятьдесят очков (и наберет ли вообще). При таких деньгах можете себе представить, что не обходилось без темных делишек и обороты были такими, что у дельцов из Сити волосы встали бы дыбом: матчи продавались и покупались, игрокам сулили взятки или расправу, шустрили и с калитками (мне лично известны одиннадцать уважаемых людей, которые всей шайкой тайком пробрались на поле и хорошенько помоч-сь на зону калитки, чтобы их твистеры[16] лучше ложились; я еще тогда подцепил жуткую простуду). Разумеется, коррупция в те славные денечки не являлась повсеместной или даже преобладающей, но имела место – и что бы не заявляли пуристы, тогда в крикете присутствовали жизнь и напор, которых сейчас нет и в помине.

Да и выглядело все иначе. Вот я закрываю глаза и вижу «Лордс» таким, каким он был тогда, и знаю: когда воспоминания об альковных и военных подвигах померкнут и покроются пеленой забвения, это зрелище никогда не потеряет своей яркости. У ворот скопление экипажей и карет, разодетая толпа устремляется к дому Джимми Дарка[17] под деревьями: девицы в своих разноцветных платьях, шляпах и с зонтиками от солнца похожи на порхающих бабочек, мужчины, рассаживающие их по стульчикам, облачены кто в цилиндр и фрак, кто в полосатую куртку и кепи. Джентри застегнуты на все пуговицы, а «городские» и хулиганы красуются в рубашках с рукавами и котелках, с неизменными цепочками от часов и короткими трубочками. Букмекеры занимают места снаружи павильона, призывая делать ставки, ловчилы с шикарными баками и в расшитых жилетах, наводчики, карманники и прочие жулики шныряют в толпе, как хорьки, разносчики из паба мелькают с подносами пива и лимонада, выкрикивая: «Дорогу, дорогу, господа!»; старый Джон Галли, отставной боксер, возвышаясь, словно раскидистый дуб, со своей мягкой улыбкой на губах, ведет беседу с Альфредом Минном, чей алый шарф и канотье магнитом притягивают юнцов-идолопоклонников, держащихся на почтительном отдалении от этих спортивных гигантов. Грумы прокладывают путь некоему престарелому герцогу – все кивают и приподнимают цилиндры – шествующему под ручку с очередной пассией: последняя сладко напомажена и с вызовом смотрит на леди, бросающих ей вслед полные презрения взгляды. Собравшиеся развлекаются игрой в кегли и стрельбой из лука, и звук спускаемой тетивы смешивается с доносящейся издалека мелодией в исполнении артиллерийского оркестра, криками продавцов, скрипом колес экипажей; на зеленом поле, с которого ребята Стиви Слаттера[18] сгоняют забредшую овцу или отваживают игроков, готовых сыграть за шиллинг, стрекочут сверчки; толпа в десять рядов собирается у сеток, где Пилч тренируется в работе с битой, или Феликс, подвижный, как давшее ему имя животное[19], подает свои медленные мячи, висящие в воздухе целую вечность.