угрюмый мужчина лет за шестьдесят, в потертом офицерском кителе. На груди с правой стороны виднелась штопка дырок от орденских винтов. Суровое лицо его в жесткой серой щетине сначала смутило Веру неприветливостью, насторожило Ивана. Что он увидел, чтобы так на них поглядывать? Они все еще были под впечатлением встречи с директором и того, как все скоро с ним обернулось.

Между тем Вахромеев вызвал машину — крытую ремонтную летучку, пригласил садиться. Они направились к ней, и тут комендант спросил насчет вещичек. Две небольшие сумки явно смутили его — временщики, значит.

— Вещички? Родители вышлют, — нашелся Иван.

Он ловко вскочил в машину, протянул руки жене, втащил. Уселись на лавку. Ивану была знакома эта обстановка — ремонтные летучки везде одинаковы — инструменты и кое-какие запасные части в ящиках и непременный запах железа и машинного масла. С удовольствием вдохнул его, будто это были ароматы весеннего луга с цветущей таволгой по берегам заросшего ручья.

В проеме незакрытой двери мелькали леса, поля, взявшиеся первой зеленью, пойма реки. Дорога металась со взгорка на взгорок, пока не свернула на долгий пологий подъем. Справа остались многооконные постройки фермы, дымящая груба кормоцеха, серые, обшитые волнистым шифером хранилища кормов. Трактор, волокущий по грязи платформу силоса. Стайка телят в загородке под открытым небом. Водонапорная башня, серебристая, как баллистическая ракета, поставленная соплами кверху. А вот и деревня… Один порядок деревянных, разно покрашенных изб, окнами на запад. Бросалась в глаза пустынность улицы — что они заброшены, что ли, эти Холоды?

— Где же народ? — недоумевал Иван. — С виду так порядок, окна чистые, не забиты, и дорожки…

Машина сбавила скорость и, дернувшись, встала. А перед дверями показался комендант.

— Выгружайтесь!

Иван торопливо спрыгнул, принял сумки.

— Вот хибара… Ваша! — значительно произнес комендант и попытался выразить на лице нечто вроде улыбки. — Родственнички или как?

— Кто, кому?

— Да вы директору? Кому еще? Такой дом отвалил. Пятистенный.

— Этот, что ли? — Иван указал на дом, стоящий верандой к проулку. — Разномастный какой.

Действительно, одна половина дома — с двумя окнами на улицу — была покрашена в голубой цвет, вторая — поменьше, с одним окном — в зеленый.

— А в родстве не состоим… — разъяснил Иван. — Разве что одно небо коптим.

— Ну насчет коптения — это кто как. У Спиридоныча большой моторесурс, так что тебе, друг мой, не угнаться. — И комендант прищелкнул языком.

— А я и не собираюсь! — взъелся Иван. Этот старый служака мнит из себя бог знает кого.

Вера, заспешившая было к дому, услышав перебранку, остановилась и, обернувшись к коменданту, спросила энергично:

— Скажите, почему деревня пустая? Где народ?

Комендант сердито покосился на Веру, сказал мрачно:

— Жилая, а по правде — полужилая. Те, кто крестьянствовал, теперь в городе, на разных производствах. А спать сюда ездят, поскольку там квартиры не имеют. А иные оседлость городскую получили, а сюда как на дачу. Ну и грядки разные за собой числят. Земля без человека — сирота.

— А этот дом почему опустел?

— У-у! Не пустел бы. Городские в один миг… сцапают за любые деньги. И сидели бы лето — чем не дача? Есть тут и такие — дачники. А этот дом директор купил для совхозного кооператива. На ссуду. Для новичков. А зимой тут доярки жили. Вроде общежития. Дом хорош! — Комендант опять прищелкнул языком, жадно оглядел дом и добавил: — Крепкий.

«Для себя отговорил было, а вот мы подвернулись», — подумала Вера и пожалела коменданта. Чтобы скрыть эту жалость, нагнулась к крыльцу, рукой сгрудила жухлые листья на ступеньку, сбросила на землю.

Тем временем комендант поманил Ивана:

— Ежели дом по душе, вступайте в кооператив.

— Так мы же чужие! — удивился Иван непонятной доброте коменданта.

— Какие чужие? Зачислены — значит, свои. Он к вам как к родственникам. Уж не знаю почему.

— Взвесим, — сказал Иван солидно и отошел, с недоверием взглянув на коменданта. Что-то уж очень круто изменился, впрямь не считает ли, что они — родственники начальству?

Вахромеев подошел к Вере, подал ей ключи.

Хмурые, серо-стальные глаза его повлажнели.

— Ну живите, — вроде разрешил милостиво. — Желаю! — и торопливо («Что-то у них все торопятся») зашагал к машине. Вера стояла на крыльце и глядела, как, переваливаясь через кювет и глубоко продавливая мягкую землю, машина выбралась на асфальт и вот уже помчалась под гору. Неприкрытая дверь короба моталась, будто махала на прощание.

— Сыч, он и есть сыч, — сказала Вера, торопясь открыть заржавелый висячий замок.

— Не скажи! — возразил Иван. — Что-то в нем изменилось. Вот сейчас. На наших глазах.

— О чем вы секретничали? — Вера наконец отперла замок.

— Да все о доме.

— А ты что?

— А что я? Всегда давали нам без платы. Государственный, а тут — кооператив.

В доме пахло нежилью сырого, непрогретого воздуха, мочалом старых матрацев, свернутых на трех железных койках, стоящих рядом в большой комнате. В малой — стол, газовая плита и белая колонка газовой печи. На веранде — ведра, корыта, кадушки, детская коляска, цветочные горшки с землей — все, что не увезено в город за ненадобностью. А вот сушеные травы под потолком, и воздух тут совсем другой. В клети, знать, давно не хранилось съестное, иначе пахло бы мышами, но их духа и в помине не было. В хлеве лежал сухой навоз. Вера все это быстро обежала, вернулась в дом. Не верила своим глазам: как же все это привалило им? Будто их ждали, прожить без них не могли. Она вернулась в дом, застала мужа у окна. Он задумчиво глядел на черный клочок огорода за окном, в бороздах мокро блестела набрякшая водой земля. На старой корявой иве склоненный скворечник. Серенькая пташка снует вокруг него, то исчезая в черной овальной дырке, то выскальзывая оттуда. Другая же, блестя сизо-черной грудкой, самозабвенно напевает, поднимая к небу заостренный, будто карандаш, клювик. Птицы обживали гнездо, и у них, наверно, были свои заботы.

— Ну что же ты, Иван, открыл бы окна. Задохнуться можно… — Вера сама было попробовала открыть, но шпингалеты, не однажды закрашенные белилами, присохли и не поддавались. Тогда Иван железными пальцами свернул их, отодвинул, нажал на створки, бумажная оклейка затрещала, и окно распахнулось. В лицо подуло сыроватым воздухом, горьковато-сладким от ивовой коры и нежно-желтых барашков, обсыпавших темные изломистые ветки дерева у самого окна.

На крыше старой скворечни, часто махая крыльями, пел скворец. «К добру!» — подумала Вера и светло улыбнулась.

— Ну-ка, возьми ведерко да тряпку. Хоть и чужие пыль-грязь, а вывозить нетяжко. Да поживей, что ты, недоволен или что? Как прошли, ни об один порожек не споткнулись. Я так боялась, так боялась…

— Что я — каторжник, за меня бояться?.. Но