С Флипом мы потом над этим смеялись, поскольку оба видели, что все вокруг — воздух, даже грегоровское выдувание стекла. Флип, днем превращавшийся в Филипа, работал адвокатом на крупной международной фирме. При этом он делал из воздуха почти столько же денег, что и я.

Пока я вылезал из ванной, Грегор черным несмывающимся маркером рисовал эскиз фигуры Эксла Роуза[7]на моем кофейном столике. Попивая можжевеловую водку из фирменной кружки «Старбакс»[8]. Мой дом — твой дом. Точнее: моя баржа — твоя баржа. Еще один мой девиз. И я не мог на него сердиться.

Грегору было тогда двадцать восемь, на два года больше, чем мне. Время от времени он жил с женой и двумя детьми на одном из Фризских островов, но в основном толкался у меня, на вонючей воде Амстела[9]. Он соответствовал своему имени (Грегор-Григорий), потому что был похож на русского охотника. Двухметрового роста, широкоплечий, вечно небритый, он неизменно носил один и тот же обтрепанный толстый свитер. Я вовсе не преувеличиваю. Некоторые люди олицетворяют собственные стереотипы.

Его любимым времяпрепровождением, помимо поглощения алкоголя и порчи ценных вещей, было прыганье. Чтобы разгрузить голову, как он выражался, он ежедневно в течение часа скакал по кромке моей баржи. В тот момент, когда я понимал, что мы вот-вот перевернемся и пойдем ко дну, он вдруг останавливался. Он любил прыгать на воде. Качка. Замедление. Остановка. Движение. В общем, разные там артистические заморочки.

Мы взобрались на палубу. На крыше у меня был разбит сад с дерном и муравьями — все как полагается. Была пятница, стоял теплый солнечный день, и мы долго раздумывали, не поехать ли нам в Амстердамский лес[10]. Там устраивался какой-то грандиозный праздник — веская причина. Для поднятия духа мы решили сначала немного выпить на моей зеленой террасе. Я лицезрел воду и краем глаза наблюдал за Грегором. Мы редко разговаривали и уже давно не боялись неловкого молчания, возникающего между друзьями.

— Что делаешь? — нарушил-таки я наше неловкое молчание.

— Обеспечиваю провизией твое муравьиное гнездо. Это будут самые счастливые муравьи в Амстердаме и окрестностях, я помогаю им делать запасы на зиму.

Муравьи были взбудоражены чрезвычайно, потому что перед входом в муравейник лежал огромный кусок кекса с фисташками. Через несколько минут они, однако, взяли себя в руки и сорганизовались. Мелкие, бесполезные крошки и орешки были отодвинуты в сторону, чтобы расчистить место для главного лакомства. Муравьишки поменьше отвечали за уборку, а большие и сильные гордо затаскивали свалившуюся с неба добычу внутрь. Все видели, что вход слишком узок, но задачу нужно было выполнить любой ценой.

Я забрал у Грегора бутылку водки и отпил большой глоток. Некоторое время назад из мертвой груды старого металлолома он соорудил конструкцию, которая при приближении к ней двигалась. Метафора кводлибета, насколько я помню. Куратор из Энсхеде чуть не обезумел от восторга, и Грегор решил, что лучше всего подписать свое творение именем «ГреБог».

ГреБог погубил муравьиную колонию. Он ввел их в грех алчности, положив тем самым конец трудолюбивой жизни моих скромных домашних питомцев. Вообще-то это было изощренное издевательство над насекомыми. Он не отрывал им лапки, но устроил социологическую катастрофу. Излишества и капитализм — от них не спастись.

Вернувшись с новой бутылкой водки и двумя банками пива, я обнаружил, что кусок кекса уже почти в муравейнике. Наказание последовало незамедлительно — ГреБог «наградил» муравьев пятью стратегически размещенными лакричными конфетками и глотком пива.

Моя прежняя жизнь была пустой жизнью. Но чем скука отличается от заполнения времени? На часах почти десять часов вечера, и я уверен, что Флип и его дружки-юристы строчат сейчас контракты в своей адвокатской колонии. Сидят себе тихо-мирно, переставляют запятые, пока не добьются декларируемого максимума. Время тоже покупается. Одно время ценится дороже другого, но всегда есть поворотный пункт. Твое время в обмен на мое?

А я лежу здесь и убиваю свое никому не нужное время. Жду, пока зазвенит мой радиобудильник, мой личный блюститель времени. И пока я жду, я точно знаю, что не сделал никому ничего плохого. Я искренне не понимаю, почему здесь чахну. Я ничего не сделал. Никогда и никому. Может, в этом проблема?

Засыпаю я нескоро. На будильнике 3:28. Ребенком я всякий раз хотел нырнуть в сон как можно скорее, чтобы побыстрее начался новый день. Ведь сон пролетает мгновенно. Сейчас же я с ним борюсь. Пытаюсь растянуть время до тех пор, пока хоть кто-нибудь не разберется, что со мной произошло. Пока кто-нибудь не проснется.

6:29. Через минуту наступит очередной новый день. Я посмеиваюсь над своим будильником. Он не в состоянии меня победить. Не в состоянии застигнуть меня врасплох. Пусть завтра снова попробует.

Мое отражение с надеждой взирает на меня из зеркала, но мне пока невдомек почему. Я выглядываю в окно, и наконец до меня доходит: сегодня Рождество. Особенный день, как все особенные дни.

Режим ожидания продолжается, как обычно, но в воздухе уже витает другое настроение. За завтраком все ведут себя миролюбиво и оживленно. Завтрак подают вовремя. Кофе даже имеет цвет. Хлеб еще теплый. Все разговоры крутятся вокруг сегодняшнего вечера. Вокруг встречи Рождества.

Больница — самая не дискриминирующая из известных мне машин, стригущих всех под одну гребенку. У всех здесь все одинаковое. Каждому предоставлены равновеликие (или равно малые) возможности на счастье и успех, а религии, происхождения, преступления, футбольные команды и полы равноценны (или равно бесценны). Поэтому любое торжество отмечается у нас на один манер. Будь то Ураза-байрам, Рождество или День синего хрена — праздник есть праздник. Веселье проходит в актовом зале «Радуги».

В день праздника временно отменяется повседневная рутина, может, поэтому я в столь приподнятом расположении духа. Одна рутина ловко подменяется другой. Здесь мало места для сюрпризов. Гровер, например, из года в год отвечает за обустройство сцены, а мы с Хакимом неизменно украшаем актовый зал.

Сегодня утром Хаким проснулся в одиночной камере, но после краткой консультации с инструктором и заведующим психиатрическим отделением Хакиму все-таки разрешили участвовать в общем гулянье. Его «конфронтацию» с доктором-неумейкой сочли мелким «рецидивом», который подробно проанализируют в новом году, сейчас же он может праздновать все, что ему заблагорассудится.