Я проснулась в четыре утра с пронзительной тоской по невинно убиенному петуху. Я курила на темной кухне и смотрела на улицу, на свою бездыханную машину. Я сказала себе то, что никогда бы не решилась сказать при большом скоплении народа. Я сказала: Аглая, ты неудачница, пора себе в этом признаться. Ты похожа на пленного крокодила! Против тебя развернута позиционная война вещей! Когда выходила твоя книга и директор издательства заходился в комплиментах и говорил, что теперь надо грамотно провести рекламную кампанию (потому что в нашем мире реклама решает все), весь рекламный отдел крупнейшего в стране издательства полностью ушел в отставку! И когда ты, Аглая, решила вовлечь в свои лузерские игры жизнерадостного рыжего петуха, разразился птичий грипп и этого ни в чем не повинного петуха расстреляли с особой жестокостью!!! Ты вся в говне, Аглая! И при этом все имеют наглость утверждать, что у меня лицо чистое! И пенять за невыносимую легкость бытия. Но деваться, по большому счету, некуда. Потому что ходить с лицом профессионального пленного мне не позволяет моя женская гордость. Приходится носить хамское лицо любимицы судьбы (завтра скажу творческой группе: еще благодарить небеса надо, что нас пощадили за контакт с вирусоносителем). Понятно, что в таком настроении никакой рассказ про светлую любовь с хорошим концом не пойдет. И тогда я пошла и нарисовала жизнеутверждающую картину. Я назвала ее «Жизнь не удалась, и х…й с ним». Понятно, что с таким названием на пиар и публичное признание в приличном обществе рассчитывать не приходится.

«ДЕВОЧКА С ПЕРСИКОМ»

Здравствуйте, Доктор.

Вы, конечно, меня не помните. Но чтобы не ранить Вас этой бестактностью, сразу скажу: Вы знали меня как Крошку Мю. Когда-то в детстве Вы читали скандинавскую сказку про зверушек, и там была эта Крошка Мю. Она была до того невыносимой, что ее просто хотелось прибить. Но поскольку она была чрезвычайно мала, ее можно было в любой момент утопить даже в заварочном чайнике.

Если бы Вы помнили все мои подлости, Вы бы рвали мои письма.

Доктор, я хочу Вас утешить. Мы тоже многого не помним. Например, мы не помним, ради чего мы все это затеяли и чего добивались.

То есть сначала мы хотели быть беспечными, бесполезными и бесстрашными. И были таковыми. Потому что мы были уверены, что не будем одиноки и никогда не опаскудимся, чтобы пожениться.

Я говорю о нас с Персиком и об одном иллюзионисте, Доктор. Вы, естественно, не в счет, потому что вы никогда не питали иллюзий относительно одиночества.

Мы не боялись быть счастливыми, потому что ничего не знали о крестиках на ладони, под средним пальнем. Об этом крестике нам сказал иллюзионист, но это было намного позже.

Доктор!

Это было задолго до иллюзиониста. Это было пятнадцать лет назад.

Мы жили в доме на Маяковке, на третьем этаже. Это была квартира великого мецената и покровителя искусств Морозова. Там были обои из тисненой свиной кожи, потолки с деревянной резьбой и ванна на львиных лапах. Это все было аутентичное, Морозовское. А потому щербатое и кое-где зацементированное и заткнутое газетами.

В двери в ванную было окошко. Оно было в виде бабочки, но однажды я проткнула его рукой.

Телефон мы провели из парикмахерской на первом этаже. Воду грела колонка, но она была старая, вдобавок ко всему, многие забывали сначала включить воду, а потом прибежать на кухню к колонке и прибавить газ. Из-за этого колонка часто выходила из строя, а однажды, когда Персик решил потушить пальто в ванне и опять забыл перекрыть газ, колонка затряслась, напоенная паром, и чуть было не снесла башку Панку отлетевшей передней панелью. С тех пор Панк грел воду только в кастрюльке, а Персик мылся в тазике.

Отопление нам изредка отрубали работники ДЭЗа, но мы платили им пятьдесят рублей, и они опять что-то к чему-то приваривали.

У меня была комната с эркером и антресолями над дверью. На антресоли я перебралась спать после того, как меня испугала девушка Анна. Она расталкивала меня несколько раз по ночам, чтобы рассказать свои сны. Снилась ей всякая дрянь, я бы такое даже не стала смотреть.

Анна жила через комнату, в соседях у меня была возлюбленная пара, и все остальные жаловались, что страшно спать, потому что по ночам кто-то воет.

Это называлось сквот. Потому что прав и обязанностей жить в этой квартире никто не имел. Мы там жили исключительно из любви к искусству жить.

Никто точно не скажет Вам, Доктор, сколько нас было. Поэтому ротация была, как в метро в час пик. Мы не успевали мыть чашки, и многие пили чай из грязных, отрывая их от стола. Но потом уходили домой по-человечески поесть и вымыться и больше не возвращались.

Девушка Анна жила точно. Она занималась изучением сновидений. Она даже ездила в Дюссельдорф на конференции по люсидным снам.

Еще жил музыкант, у него вся комната была завалена примочками и стоял усилитель «Маршалл». Это было самым неприятным. Потому что музыкант дико фальшивил, а Маршалл все это простодушно усиливал до невыносимости. Но в остальном музыкант был милым человеком и притом очень хозяйственным. Он варил нам суп из сырков «Лето».

Еще жили два буддиста. Он на Арбате стучал в барабан, она свято верила в реинкарнацию, чтобы понравиться ему. Она его убедила, что в прошлой жизни он был ее сыном. Она его даже мыться одного не отпускала.

Панк работал в экспериментальном театре. Они там пели внутренними голосами, чтобы передавать эманации через пол — через пятки — прямо в душу к зрителям.

Еще с нами жил один заморыш хиппенок. Вообще-то он был сыном известного япониста, но сбежал из дома от невесты, привезенной ему отцом из командировки.

Эта невеста написала ему поутру хокку:

Луна в зените

Маленький краб взбежал по ноге

Я теперь не одна.

Заморыш хиппи страшно негодовал, потрясая листком. Он кричал, что он, конечно, некрупная особь, но так оскорблять себя не позволит.

Было еще два приличных человека, но они свалили через неделю, прихватив мой марокканский чайник, а также содрав весь уникальный паркет в гостиной, где они ночевали.

А еще с нами жил один человек, которого все принимали за иностранца. Потому что он ничего не понимал. Он не понимал, как надо соединять провода, чтобы загорелся свет. Он не понимал, как подключаться к телефону парикмахерской, он не знал, как пользоваться горячей водой.

Кроме того, он всегда улыбался, что бы ему ни говорили. Он улыбался даже когда его чуть не отп…дили за разгром газовой колонки.

Он улыбался, кивал и уходил в людскую. Потому что он жил в людской. Это комната, которая выходила дверью на кухню, а окном в коридор.

В людской он рисовал балерин. Это были самые страшные балерины в мире. Если бы мы тогда не упивались искусством жить и собственной бесполезностью, мы бы запатентовали мультик покруче «Хэппи три френдз».

Этот человек увешал страшными балеринами все стены в людской, поэтому заходить туда и п…дить его при таком скоплении чудовищ никто не решался.