Хотя он очень сожалеет.

Он так сказал, Доктор, и пошел спать.

Я посидела полчаса, причитая «он же обещал, он же обещал» (хотя он ничего не обещал). Причитая «он лишает меня тепла!» (хотя он был холодным, как брикет свежемороженой трески). Причитая «он разбил иллюзии» (хотя он препарировал их, как патологоанатом).

А потом я заставила себя прекратить это мерзкое бабство. Я утерла сопли, взяла в руки молоточек для отбивания котлет и разбила все, что билось.

Не билась только ракушка, которую я привезла из Панама-Сити. Я взяла ее с собой.

Потом я нашла в старой книжке телефон Анны и позвонила. Я спросила, как до нее доехать.

Она назвала адрес сквота на Маяковке.

Дорогой Доктор. Прошло пятнадцать лет, и это сразу бросилось в глаза.

Квартиру мецената Морозова было не узнать.

Там были белые стены из гипсокартона, эргономичная мебель и термовыключатели.

Анна выкупила эту квартиру и стерла следы лузеров в искусстве жить.

Она сразу сказала мне, что окна небьющиеся.

Я кивнула.

Я спросила ее, не осталось ли каких-то вещей. Например, каких-нибудь картин.

Она ответила, что если я о живописи Персика, то он уже полгода, как ее забрал.

Но, видно, она не очень-то продается. Потому что Персик раз в месяц стреляет у нее денег.

Я сказала, что не верю.

Я сказала, что Том непотопляем.

Анна сказала, что Том непотопляем, но при чем здесь Том.

Я дала ей номер иллюзиониста. Потому что он тоже считает, что не надо строить иллюзий.

От нее я узнала адрес Персика.

Доктор! Сейчас я расскажу все коротко, потому что даже таких, как Вы, надо щадить.

Персик жил в сторожке какого-то писателя, в Переделкине. Но сразу становилось ясно, что сторожит писателя он плохо. Потому что у него было одутловатое лицо сильно пьющего человека. А пьющие — они небдительные.

И еще он ничего не слышал. Приходилось кричать или показывать жестами. Потому что денег на слуховой аппарат у него не было.

Он немного пожаловался на Тома. Потому что Том бросил его на произвол судьбы. Хотя ничего не предвещало.

Я сказала, что надо учиться быть одиноким. Что одиночество — это не тюрьма, а свобода.

Я хотела не уязвить его, а как-то поддержать. Но я очень вредная, у меня всегда получаются гадости.

Персик сказал, что учился быть свободным. Но он переехал в неблагополучный район. И ему однажды крепко врезали. Он пролежал в больнице, а потом его отправили на родину (бесплатно).

Но он с тех пор ничего не слышит.

Я сказала, что мы купим ему аппарат.

Он сказал «не надо». Он сказал, что каждый человек имеет право на иллюзии.

Потом он сказал, что мою часть диптиха он уничтожил. Я кивнула. Потому что на моей части главным все-таки был Персик, рисующий Крошку Мю. И там он был прекрасен, как эльф.

Каждый человек имеет право пребывать в иллюзии, что он не меняется.

Я сказала: «Дай мне твою ладонь». Он протянул дрожащую руку. Это была рука почти эльфа. Или почти гения.

«Так я и знала», — сказала я.

Я сказала, что я поеду, но завтра привезу ему денег.

Он сказал: «Не надо».

Он сказал: «Я хочу сделать тебе подарок».

Он принес свою картину «Девочка с Персиком».

Какая прекрасная была эта девочка! Ее глаза были полны решимости.

Мне тоже захотелось ему что-то подарить.

Я порылась в сумке и нашла только ракушку.

Персик прижал ракушку к уху.

Это было кошмарное зрелище. Я опять сказала: «Мы купим тебе слуховой аппарат».

А он сказал: «Море шумит».

Он стоял и улыбался дебильной улыбкой эльфа.

Я взяла картину и пошла. Потому что у человека нельзя отнять иллюзии. Потому что иллюзии являются единственным двигателем души.

Лил дождь, Персик выскочил с зонтом (это было очень по-английски).

Больше я в эту сторожку не возвращалась, потому что было не к кому.

Когда я подъезжала к городу, мне позвонил иллюзионист.

Он напомнил, что я обещала разбить ему сердце, а обо всем остальном мы не договаривались.

Он огорченно сказал, что зря я все перебила. Особенно монитор. Потому что в него влезть я бы все равно не смогла. Потому что он двенадцатидюймовый.

Я приехала к Анне и попросилась в людскую. Она сказала, что там вообще-то хозблок с сушилкой. Я сказала, что сойдет.

Я проработала всю ночь.

Я закрасила лампочку в клетке. Я заклеила фон фольгой, и это было похоже на зеркало. Я вклеила красное сердце, газеты, стразы, перья.

И я закрасила название.

Я дала этой картине другое название, Доктор.

Никто кроме Вас, Доктор, не знает, что такое подлинное одиночество.

Даже мы по сравнению с Вами — глупые абитуриенты.

Эту картину я могу подарить только Вам. Потому что Вы не помните, как прошла эта жизнь. А я напомню.

Я напомню, как лил дождь, а Персик метался вокруг машины с зонтом, пытаясь прикрыть холст. А мимо проехала «Газель» и уделала нас талым снегом.

Я жестами спросила у Персика: «У меня лицо чистое?»

А он ответил: «Чистое. Все волосы — в говне, а лицо — чистое. Просто удивительно».

И мы смеялись, как подорванные.

Как будто у нас не было крестов на ладонях.

Мы беспечные, бесполезные, счастливые, потому что мы не боимся одиночества.

Доктор! Вы можете проснуться завтра утром и не вспомнить меня.

И Персика. Как будто нас у Вас никогда не было.

И ни капли о нас не пожалеть.

Я знаю, на медицинском языке это называется тотальная прогрессирующая амнезия. Мне об этом рассказывал другой доктор.

Говорят, что это случается, если кто-то врежет по башке. И в этом случае я искренне сожалею, что Персику не повезло так, как Вам.

Впрочем, бывают случаи, что это приключается ни с того — ни с сего. Это приключается с людьми, которые просто не хотят помнить.

Но это совершенно не повод для переживаний.

Потому что на самом деле это идеальная формула одиночества и пофигизма в одном флаконе.

Каждый день можно начинать заново в абсолютной свободе от вчерашних страхов. От вчерашних иллюзий. От вчерашних привязанностей. От вчерашнего себя.