Нелл уже устала от Банти и беспокойно ерзает в глубинах кресла, ожидая, когда мы наконец уйдем и она сможет спокойно послушать радио. Банти чувствует прилив тошноты (из-за моего прибытия в этот мир), а Джиллиан выпила «Киа-Ора» и намерена отомстить миру. Она играет с бабушкиной шкатулкой, где лежат пуговицы, выбирает себе одну — розовую, стеклянную, в форме цветка (см. Сноску (i)) — и осторожно, обдуманно глотает. Это самая близкая замена конфеты, обещанной ей в Музейных садах нашей забывчивой матерью, — ничего другого Джиллиан не получит.

* * *

— Чертов попугай! — Джордж держит на весу клюнутый палец.

Банти равнодушно издает сочувственные звуки. (Как уже отмечалось, сострадание к чужой боли нельзя назвать ее сильной стороной.) Она по локти утопает в смеси муки с нутряным салом, и ее опять тошнит. Она с отвращением смотрит на Джорджа, который хватает булочку с «волшебной глазурью» (мы убили полдня после обеда на то, чтобы их испечь) и глотает в один прием, даже не разглядев.

Вторая половина дня оказывается разочарованием. Мы снова пошли по магазинам, но купили только шерсть какого-то навозного цвета — в лавке у робкой старухи, по сравнению с которой Уолтерова театральная манера торговли заиграла гораздо более приятными красками. Я надеялась, что мы, может быть, зайдем в цветочную лавку и отпразднуем мое прибытие цветами, парой гирлянд, букетом радости и роз, но не тут-то было. Я все время забываю, что обо мне еще никто не знает.

Мы зашли за Патрицией в школу, но это тоже оказалось не очень интересно.

— Что вы сегодня делали?

— Ничего. — Патриция пожимает плечами.

— А чем вас кормили на обед?

— Не помню. — Снова то же движение.

— А ты играла с какими-нибудь девочками?

— Нет.

— Патриция, что ты все время жмешь плечами!

* * *

Банти рубит ножом почку, покрытую кровавой блестящей коркой. Мысль о тестикулах не идет у нее из головы. Банти ненавидит готовить — это слишком похоже на вежливость или услуги другим людям. Вот опять… «Я всю жизнь провожу на кухне, я рабыня домашнего очага… прикована к плите… вся эта еда, день ото дня, и что дальше? Ее съедают, вот что! И даже спасибо не скажут!» Иногда, стоя у плиты, Банти ощущает страшное сердцебиение, — кажется, сейчас у нее оторвется крышка черепа, ураган вырвет ей мозг и разнесет в клочья все вокруг. (Наверно, все же хорошо, что она не поехала в Канзас.) Она не понимает, что с ней творится (пойди спроси Алису[8]— опять см. Сноску (i)), но сейчас это творится с ней опять, и потому, когда Джордж опять забредает в кухню, хватает еще одну булочку с «волшебной глазурью» и объявляет, что должен «пойти глянуть на одну сучку» (он даже подмигивает, когда это говорит, — мне все сильнее кажется, что мы застряли в какой-то дурацкой черно-белой кинокомедии), Банти оборачивается к нему искаженным лицом, на котором читается готовность убить, и вздымает нож словно для удара. Неужто враги подожгли великий город Атланту?

— У меня дела, — торопливо говорит Джордж, и Банти передумывает и вонзает нож в говядину.

— Я тебя умоляю! Что такое? Ты думаешь, я встречаюсь с другой женщиной? Думаешь, решил провести веселую ночку?

Вопрос с подвохом, потому что именно это мой отец (уже целый день, как он — мой отец!) и намеревается сделать. Неужели на кухне разразится война Севера с Югом? Запылает Атланта? Я жду, затаив дыхание.

Но, судя по всему, Атланта еще поживет. Уф, как сказал бы Тед, брат Банти, будь он здесь; но его нет — он служит в торговом флоте, и в данный момент его болтает на волнах Южно-Китайского моря. Воинственный задор Банти остывает, и она возвращается к приготовлению пудинга.

* * *

Ну что ж, мой первый день почти закончен, слава небесам. Кое-кого из нас — особенно меня и Банти — он порядком вымотал. Джордж еще не вернулся, но Банти, Джиллиан и Патриция крепко спят. Банти опять в стране снов, и ей снится Уолтер, который расстегивает ей пуговицы ручищами из свинины и мнет ее плоть пальцами-сардельками. Джиллиан сопит во сне, посреди сизифова кошмара, в котором она вынуждена без остановки налегать на педали трехколесного велосипеда, поднимаясь в гору. Патриция спит крепко, прижимая к груди игрушечную панду. Бледное личико осунулось. Призраки блуждают по дому, творя мелкие пакости — то молоко сквасят, то посыплют полки пылью.

Я тоже не сплю — я плаваю в океане Банти, выкидывая коленца. Я трижды стучу крохотными голыми пятками друг о друга и думаю, что с родным домом ничто не сравнится.

На следующее утро Джордж просыпается в необычно хорошем настроении (загул в компании мясника удался) и пихает мою спящую мать, чтобы ее разбудить.

— Эй, Бант, хочешь завтрак в постель? — (Банти что-то хрюкает в ответ.) — Жареную колбаску? Кусочек черного пудинга?

Банти стонет. Джордж принимает это за согласие и отправляется на кухню, а Банти срочно бежит в ванную. На миг ей мерещится в зеркале Скарлетт в полной гамме «техниколор», но образ исчезает, когда ее начинает тошнить. Банти прислоняет горячий, раскалывающийся лоб к холодному кафелю, и тут ее осеняет ужасная мысль: да ведь она беременна! (Бедную Банти рвет каждое утро каждого дня каждой беременности. Поэтому ее постоянная присказка — что ее от нас тошнит — это чистая правда.) Она рывком садится на унитаз, и рот ее открывается в безмолвном вопле, как на картине Мунка: «Не может быть!» (Да, да, да, у Банти будет ребенок! Это я!) Она швыряет первое, что попалось под руку (красную туфлю), в зеркало, и оно разлетается на миллион острых осколков.

Я вишу на ниточке, как розовая стеклянная пуговица. Помогите. Где мои сестры? (Спят.) Где мой отец? (Готовит завтрак.) Где моя мать?

* * *

Но ничего — солнце уже в небе и сегодня опять прекрасная погода. Толпы хлынут в выставочные залы и «Купол открытий», будут выворачивать шеи, глядя на башню «Скайлон» и сияющий изумрудный город завтрашнего дня. Будущее — словно шкаф, полный света, и нужно только найти ключ, отпирающий дверь. Над головой летают и поют синие птицы. Как прекрасен этот мир!

Фотография в серебряной рамке, на красной бархатной подложке. Из-за овального стекла смотрит на мир моя прабабушка, и непонятно, что выражает ее взгляд.

Она стоит очень прямо, положив одну руку (с обручальным кольцом) на спинку шезлонга. За спиной у нее типичный задник тогдашней фотостудии — затянутый дымкой холмистый средиземноморский пейзаж спускается волнами от намалеванной террасы, занимающей передний план. Волосы прабабушки разделены на пробор, и косы короной уложены вокруг головы. Корсаж атласного платья с высоким воротником похож на туго набитую подушечку для булавок. На шее у прабабушки небольшой медальон на цепочке, а губы приоткрыты — словно она ждет чего-то. Голова чуть откинута назад, но глаза смотрят прямо в камеру (или на фотографа). Глаза на фотографии темные, и в них отражается какое-то чувство, но какое — сказать невозможно. Кажется, она вот-вот что-то произнесет, но я даже представить себе не могу, что именно.